— Правда, диди, перестанут они или нет? — начинала сердиться и Шукла. — Даже понять не могу, из-за чего они спорят! Пусть пишут свои картины, как кому хочется, а нам дадут спокойно выпить по чашке кофе. Себе голову морочат и на нас тоску нагоняют.

— Я тоже считаю этот разговор бесполезным, — пытался с честью выйти из спора загнанный в угол Бхаргав. Обезоруженный этой фразой Шивамохан был вынужден умолкнуть. Но будь его воля, он так и продолжал бы говорить, говорить и говорить без конца, пока не откажет голос, да и тогда, пожалуй, он ухитрился бы произнести напоследок зачин следующей фразы — вроде: «Видите ли…».

Когда в кафе появлялся Харбанс, это значило, что через десять минут всем нужно будет встать и разойтись по домам. Нахмуренное его лицо словно говорило: вот, ради пустой формальности, пришлось оторваться от чрезвычайно важного дела. Мы выпивали еще по одной чашке кофе и выходили на улицу. Там Харбанс всякий раз властно брал меня за руку и начинал настаивать на том, чтобы я отправился вместе с ними ужинать. Я не мог понять: отчего из всей компании приглашения на ужин удостаивался только я? И спешил придумать отговорку. Дело в том, что пока мы все сидели за общим столиком в кафе, я забывал о собственной неустроенности в быту, о своей неприкаянной холостяцкой жизни, когда же мы оказывались в их уютном жилище, с душевной болью вспоминал обо всем этом. Непринужденность веселой дружеской беседы, подчеркнутая сердечность, с какой ко мне относились в семье Харбанса, еще мучительней указывали на мое одиночество, и потому в их доме мне не удавалось вести себя столь же просто и свободно, как в кафе. Чужие мягкие кресла все время напоминали мне о колченогих стульях в нашей с Арвиндом жалкой каморке. Конечно, со временем это чувство утратило свою первоначальную остроту, но улетучиться без остатка так и не смогло.

Как-то в субботу, когда мы вышли из кафе, Харбанс сказал, что хочет посоветоваться со мной об одном важном деле, и попросил прийти в воскресенье к ним на обед, чтобы спокойно обо всем потолковать. Мы договорились на двенадцать часов дня. На другой день я вышел из дому ровно в одиннадцать и за несколько минут до двенадцати уже стоял перед их домом на Хануман-роуд. На мой звонок вышла Нилима. Увидев меня, она досадливо прикусила губу.

— Ой, я и забыла, что ты должен прийти… — смущенно проговорила она. — Правда, правда, утром Харбанс предупредил меня, что ждет тебя к обеду! А я совсем-совсем забыла… Даже не успела умыться! Видишь, в каком я виде? You don’t mind![32]

Нилима была в полосатой ночной пижаме, и эта одежда делала ее неожиданно худенькой, похожей на подростка. В уголке ее рта была зажата наполовину выкуренная сигарета, в руке — зубная щетка.

— Я сейчас, одну минутку, — пообещала она и исчезла во внутренних покоях. Но тут же появилась снова. — Нет, тебе будет скучно одному, если я уйду переодеваться. Харбанса ни с того ни с сего вызвал к себе директор, — боюсь, что он не скоро вернется. Он велел мне задержать тебя и занять разговором. Может быть, ты сам подскажешь, чем тебя занять? — Гибким движением скользнув в кресло и непринужденно усевшись в нем, она продолжала: — Тебя, наверно, шокирует моя сигарета? Хочешь, брошу? А иногда так славно выкурить пол сигаретки! У меня уже привычка! Только вот Харбанс ужасно сердится.

— Ну и кури, если это доставляет тебе удовольствие, мне что за дело? — возразил я. — Впервые вижу тебя с сигаретой, сначала показалось немножко странным. Но ты кури, пожалуйста, я даже обижусь, если бросишь…

— Ну что ж, не доставлю тебе повода обижаться! — Она глубоко затянулась дымом и с улыбкой спросила: — Не пойму, чем ты так очаровал Харбанса? Все сегодняшнее утро он не переставая хвалил тебя.

— Приятно знать, что есть хоть одна душа на свете, способная меня похвалить, — пошутил я.

— А хочешь — скажу, в чем тут дело? — спросила она, стряхнув пепел с кончика сигареты. И таинственным шепотом, будто делясь со мной секретом, объяснила: — Теперь Шивамохан и Бхаргав у него не в милости, понимаешь? Но ведь должен же быть человек, которого он мог бы похвалить. Вот он и выбрал тебя!

И она опять непринужденно захохотала.

— Наверно, ты с утра за мольбертом? — спросил я, чтобы переменить разговор.

— Да ну! Он уже давно здесь стоит, этот холст! Но ты угадал, сегодня я опять решила им заняться. Посмотрю, что получится.

— Ты обещала показать мне кое-что.

— Что-нибудь сто́ящее показала бы, — ответила она, положив ногу на стоящую перед ней скамейку. — Нет, правда! Зачем мне тебя обманывать? Ты знаешь — церемонии не в моем вкусе. Люблю говорить обо всем прямо и открыто. Если честно признаться, для меня даже краски готовить — сущая мука! Какой эскиз ни начну, все равно он потом валяется где попало. Мне и Шивамохан уже не раз говорил — не при Харбансе, конечно: «Брось ты эту блажь, покупай лучше готовые картины — вон их на выставках сколько!» И все друзья у нас такие — один другого замысловатей! Чудак на чудаке!

Все время, пока Нилима говорила, ее нога, лежавшая на скамейке, легонько подрагивала, будто отбивая такт мелодии, которую, возможно, напевала про себя ее хозяйка. Ноги у Нилимы были такие маленькие и чистые, что казалось, их никогда и не использовали для ходьбы.

— Месяца полтора не брала в руки кисть, — говорила она. — Но надо же хоть чем-нибудь скрасить одиночество. Мама ушла в библиотеку, взяла с собой Шуклу, Сародж и Сариту, а я тут одна. Прямо не знала, чем заняться. Хорошо, что ты пришел!

— Чего же хорошего? Опять твоя картина останется незаконченной.

— Как будто она вообще когда-нибудь будет закончена! Я так всегда — сделаю два-три мазка и брошу. Я же сказала тебе, у меня к живописи нет ни малейшей склонности.

— Зачем же мучить себя? Никакое дело не делается без интереса.

— Но я и без дела не хочу оставаться! Есть у меня одна затея, так Харбанс против нее. Нет уж, в какие бы перья мы ни рядились, а порядки и нравы у нас все те же.

— Почему же?

— А потому! Я хотела поехать в Майсур, найти там учителя и заняться с ним как следует танцем «бха́рат-на́тьям»[33], а Харбанс не позволил. Стала изучать «катха́к»[34], — тоже не разрешает.

— Вот что! Ты, оказывается, и «катхак» умеешь танцевать, — сказал я и вдруг почувствовал, что мои слова привели Нилиму в дурное расположение духа.

— Ты не знал, что я училась танцевать «катхак»?

— Нет, — ответил я и почему-то смутился. — Я ничего об этом не знал.

— А я думала, тебе известно! Значит, Харбанс ничего тебе не сказал?

— Нет… Наверно, просто разговора об этом не было.

— Нет, дело тут в другом. Он вообще никому не желает говорить о таких вещах.

— Почему?

— Не хочет, чтобы я занималась танцем! Хотя, между прочим, сам же и поощрял меня сначала. Но после того, как я выступила в Са́пру-хаус[35], его как будто подменили. Мне было велено забыть о танцах и заняться живописью.

— Но почему? — Мне даже стало неудобно, что я без конца повторяю это свое «почему».

— Я же говорю — таковы наши нравы. Однажды ему кто-то что-то сказал.

При этих словах Нилимы я вспомнил о книге, которую когда-то написал мой отец. На ее переплете крупным шрифтом было вытиснено золотом название: «История индийских гетер», а ниже следовало то же заглавие по-английски: «A history of dancing girls in India»[36]. Как мне рассказали позже, отец собрал в ней любопытнейшие исторические материалы о самых знаменитых индийских танцовщицах с ведических времен до наших дней. Книга была напечатана на прекрасной бумаге, и в детстве меня неотразимо манил к себе ее красный шелковый переплет. Хранилась она среди прочих книг на самой верхней полке шкафа, стоявшего во внутренних покоях нашего дома. Наверно, для того и поместили этот том так высоко, чтобы я не мог до него дотянуться. Но его переплет выглядел столь соблазнительно, что однажды я все-таки не утерпел и, выждав минуту, когда поблизости не оказалось старших, взобрался на плетеный веревочный лежак и взял книгу с полки. Перелистав сразу несколько страниц, я с радостью обнаружил, что тут есть и яркие картинки. Одну из них я где-то видел и раньше — она изображала небесную деву Менаку, танцующую перед отшельником Вишвамитрой. Обнаженное ее тело было прикрыто лишь тонким, почти прозрачным покрывалом. На других картинках были представлены самые знаменитые танцовщицы из Агры и Лакхнау — ниже я прочитал их имена и названия этих городов. Особенно понравились мне Зохра-баи из Агры и Джаханара-бегум из Лакхнау — недаром же они запомнились мне на всю жизнь. Наспех перелистав книгу, я аккуратно поставил ее на то же место, откуда взял; пока книга была у меня в руках, я дрожал всем телом из опасения, что кто-нибудь из взрослых застанет меня за недозволенным занятием. Страх не мешал мне, однако, время от времени снова доставать тайком запретную книгу и с наслаждением разглядывать картинки. Из названных мною двух танцовщиц более красивой я считал Зохру-баи — наверно, потому, что на нее была очень похожа лицом соседская девочка Пхуль, с которой я играл во дворе; я часто мечтал о том, как Пхуль вырастет и станет точно такой, как Зохра-баи из Агры, и тогда я женюсь на ней. Увы! После смерти отца книга о танцовщицах куда-то запропастилась!.. Позже, когда я стал совсем взрослым, кто-то рассказал мне, что дальше типографии это сочинение не пошло — его сочли крайне неприличным, а на отца посыпался град упреков: как же это он, школьный учитель, позволил себе написать такую непристойную книгу? Вдобавок ко всему, отца угораздило ни с того ни с сего рассориться со старинным своим товарищем, из чувства дружбы оплатившим все типографские расходы, и лишь с великим трудом удалось ему заполучить единственный экземпляр собственного творения. Судьба всего остального тиража неизвестна мне и до сей поры.