Из коридора послышался звонок.

— А больше некому присоединиться? — не обращая внимания на звонок, настойчиво допытывалась учительница. — Громов!

Алеша медленно вышел из-за парты.

— Ты как считаешь? Разве тебе не надо в этом году приналечь как следует, не в пример прежнему? А?..

— Надо! — с трудом произнес Алеша.

7. Аврора

В то же утро на Пушечной улице, в глубине одного из дворов за старым сквером, в здании, к дверям которого привинчена черная стеклянная плита с золотыми буквами: «Хореографическое училище Государственного академического Большого театра СССР», в те же самые часы начались свои занятия.

Сюда тоже спозаранку матери привели своих малолеток-новичков. Детей давно увели в классы, но некоторые из мамаш так и остались здесь, в нижнем коридоре, на скамье, специально выставленной для гостей, — в который раз пересказывали друг другу о пережитых волнениях приема, затихали, провожая преданными взглядами проходивших мимо артисток, руководительниц специальных классов, и затем снова оживленно перешептывались.

Старый Кузьма, сторож школы, прослуживший здесь свыше сорока лет, презирал этот род мамаш-бездельниц, страстных любительниц закулисной, околотеатральной болтовни. Кузьма сидел на своем обычном месте, у парадной стеклянной двери. На тумбочке перед ним лежал звонок, а за спиной высоко на стене висели круглые электрические часы. У старика из года в год, изо дня в день были одни и те же несложные обязанности: открывать парадную дверь перед посетителями да вызванивать начало и конец уроков.

Шел двенадцатый час. Два первых, общеобразовательных урока уже окончились. В школу мало-помалу собирались уже педагоги-артисты. А четыре особо праздные мамаши все еще оставались здесь.

Стройная, горделивой осанки, седая женщина только показалась под сводами ворот, а уже Кузьма в ожидании поднялся со своего табурета. Женщина эта еще шла медленно по дорожке дворового сквера, а уже Кузьма, почтительно склонив голову, распахнул ей навстречу дверь. Женщина, войдя, протянула Кузьме маленькую руку в перчатке. Он бережно принял ее в обе свои большие, грубые ладони.

— С новым годом, Вера Георгиевна! — поздравил он.

— С новым годом, милый! — торжественно, в тон сторожу, ответила она, ибо с каждым новым учебным годом прибавлялось славы этой школе, действующей почти полтора века.

Вера Георгиевна Троян, артистка, с именем которой связана целая эпоха русского классического балета, прошла по коридору, мимо замерших перед нею мамаш, поднялась по лестнице, скрылась за поворотом. И тогда все четыре, склонившись, зашептали жарко, перебивая друг друга:

— Царствовала на сцене три десятилетия…

— Да сколько ей… Кажется, и теперь ей не дашь больше сорока…

— Не знаю, не знаю и знать не хочу… Она уже не танцует лет двенадцать, пятнадцать, может быть… Но знаю одно: в прошлом году видела, как она показывала ученицам движения «русского» и «польского», из «Конька», из «Сусанина»… Честное слово, ей не было и двадцати!

Кузьма прислушивался к знакомым перешептываниям, и усмешка, колючая, злая, пряталась в его седой с желтыми пятнами бороде. Сколько детей учатся в здешней школе, и у всех матери как матери. Хоть тоже болеют за своих, — быть того не может, чтоб не болели, — а приличие знают, не лезут куда не следует, вроде вот этих балаболок… Ишь, который час торчат тут! Гогочут…

— В «Дон-Кихоте» 32 фуэтэ делала в самом бешеном темпе… Вот так: трам-тара-рам-там… — изобразила темп, постукивая носком туфли, одна из собеседниц на скамье для посетителей. — Сама видела!

— Очень просто, — сказал Кузьма, ни к кому не обращаясь, стоя у парадной стеклянной двери. — Ничего удивительного.

Может быть, ему было видно в стекле, что поделывают за спиной у него дамочки, или он хорошо знал силу своих замечаний для этих любительниц закулисных секретов, но несколько секунд спустя он обернулся, уверенный, что они приблизились к нему, — и в самом деле все четверо стояли в двух шагах, настороженные, выжидающие.

— А отчего такая в ней сила? — продолжал он, с лукавой значительностью косясь им всем под ноги. — Говорила тут одна: каждый день Вера Георгиевна цыплят кушает. Может, в самом деле от этого? Подавай хоть кому такую пищу, так и всякий затанцует. А? Так, что ли?

Дамы переглянулись, учуяв коварство старого служителя, и вернулись к своей длинной, истертой до лоска скамье.

Кузьма последовал за ними и стал жаловаться.

— Ну, я понимаю, — говорил он доверительно, — вы приходите, сидите… Так у вас же тут кровный интерес: у кого родная дочка, у кого сынок. Верно? А третьего дня тут одна совсем посторонняя сидела, догадки делала про балет, говорила — цыплят надо кушать… Ух, я бы всех этих посторонних метлой отсюда, по ногам да по шеям! Понимаю, — снова уверял он, прижимая растопыренную ладонь к груди, — у кого здесь кровный интерес, сиди! Пожалуйста! Для того и скамья поставлена. А посторонних, моя бы воля…

Вера Георгиевна Троян меж тем прошла в зал-класс на втором этаже, в зал, еще пустой. Она окинула беглым взглядом пол, рояль, станок для упражнений — деревянную полированную штангу вдоль трех стен. Четвертая стена была сплошь выложена большими зеркальными плитами, чтобы ученицы, работая, могли видеть в них каждое свое движение. Была еще в зале лейка с водой, обыкновенная садовая лейка, без которой не обойтись ни в цветочной оранжерее, ни в балетном классе.

Директор школы, тоже старый артист, Иван Васильевич Вольнов, услышав о приходе Троян, поспешил к ней. Они поцеловались щека в щеку.

— Все готово, как видишь… — сказал он, догадываясь, почему Троян заглянула прежде всего в зал для упражнений. — Пол заново переложен. Теперь у нас с тобой, Верочка, самый настоящий, профессиональный пол, с покатостью… Видишь?

— Спасибо. Вижу, вижу. Браво! — Она взглянула на свою браслетку-часы. — А еще целых полчаса! Нарочно всю дорогу пешком шла, даже у многих витрин по пути останавливалась. А все еще рано!

— Понимаю. Не терпится?

— Поверишь, как раньше премьеры какой-нибудь дожидалась, так теперь нового учебного года… Буду к зимним каникулам готовить акт из «Спящей». Аврора — Субботина.

— Наташа?.. Но почему же не из старших кого-нибудь? Не из выпускного или из девятого класса?

— Хочу проверить. У меня особые надежды на Субботину.

— Рановато. Наташа — еще девочка.

— Да ей сколько? Пятнадцатый, кажется?

— Должно быть, так… Но в самом начале пятнадцатый.

— Сильная девочка. Очень сильная. Да вот недельки через две приходи в класс, войдут мои ученицы в трен, приходи, посмотришь, посоветуемся… — сказала артистка, покидая вместе с директором зал для упражнений.

Кузьма прозвонил перемену — она быстро отшумела во всех коридорах и на всех лестницах.

Ученицы седьмого класса сбегались на балетные занятия в туго натянутых трико, в легких туниках, оставляющих открытыми руки от предплечья, в холщовых или атласных туфельках с толстыми носами, с тесемками, завязанными крест-накрест выше щиколоток. Чтобы волосы не рассыпались от движений, все стягивали головы узенькими цветными лентами.

В ожидании, когда Кузьма объявит начало новому уроку, ученицы «разогревались». Вот одна, придерживаясь за станок, бьет ножкой о ножку, бьет быстро и сильно — «чешет» на специальном языке класса; кто вихрем вертится на носках, выставив локти; кто прыгает с бега, возносясь высоко в воздух и пересекая в несколько легких прыжков все пространство зала по диагонали; а вот еще одна девочка, приподнявшись на пуанты, попросту громко топочет обеими ногами, обминая слишком новенькие, слишком твердые в проклеенных носках балетки.

Пестрая, летучая, с непрерывно меняющимися позами картина балетного класса удваивается в зеркальной стене. Вдруг все застывает по обе стороны и в зале и в зеркале: в класс вошли Вера Георгиевна и аккомпаниатор.

Минуту спустя ученицы выстроились вдоль трех стен с полированной штангой-станком, и урок начался.