Среди грубоватых сосен и буков, среди неуклюжих кизиловых деревьев и приземистых можжевельников неизвестно как очутилась чужестранка-лиственница, веселая хвойная красавица. Правда, веселой она выглядит, пока не подойдешь поближе и не заметишь на ее иглах синие прожилки, которые наводят на мысль о какой-то затаенной боли и грусти. А беда ее в том и состоит, что среди многочисленных здешних кустов и деревьев она — иностранка. Вот уж кажется — и хвойная она, а хвойные смотрят на нее как-то подозрительно, как на изменницу, потому что иголки у нее меняют свой цвет подобно листьям бука и падают вместе с ними. Соседки сосны вообще считают ее незаконнорожденной, предполагая кровосмешение между матерью-сосной и отцом-буком.

Да и лиственные относятся к ней не лучше. Этих злит то, что ветви и ствол у нее напоминают сосновые. Мелкие лиственные — кизил и орешник — во всем подражают букам, и хотя они куда ниже ростом и видом неказисты, поглядывают на одинокую красавицу свысока.

Так и существует лиственница между двумя самыми крупными лесными фамилиями и сама не знает, хвойная ли она среди хвойных, или лиственная среди лиственных. Это, конечно, очень скверно для юной лиственницы. Недоверие окружающих тяготит ее, огорчает, так же, как и то, что не знает она своих предков, не может похвастать ни представительным дедом, ни знаменитой бабкой. Но хуже всего, что не с кем ей обменяться пыльцой, что нет рядом другой лиственницы, которая одарила бы ее своей нежностью и лаской. Разумеется, есть в старом лесу деревья, которым нравится стройная, гибкая чужестранка в коротенькой светло-зеленой юбке — например, могучие ели с Кривого гребня. Но на их пути к проявлению чувств лежат серьезные препятствия. Во-первых, деревья в лесу женаты на местных. Во-вторых, лиственница и здешние деревья не понимают друг друга, у них разный язык, они не могут шепнуть друг другу «люблю», а без этого ветер отказывается помогать им обмениваться пыльцой и вообще запрещает межродовые браки. Так и остается лиственница в стороне от всеобщего свадебного веселья на исходе лета, хотя вся она — в девичьих прыщиках, хотя дважды в год перекрашивает юбку и в конце концов даже совсем ее сбрасывает.

А как хороша она, когда красится, переодевается и раздевается! Первый ее весенний наряд — нежно-зеленый с розоватым румянцем. Этот бледно-зеленый цвет летом сгущается, темнеет, а осенью превращается в лимонно-желтое пламя, которое пылает весь октябрь. Потом она надевает оранжевую юбку, чтобы еще раз блеснуть в обществе своих темно-зеленых кузенов перед тем, как полностью разоблачиться — где-то в начале зимы. Листья других лиственных прежде, чем опасть, ржавеют и темнеют, у некоторых, например, у бука, синеют и делаются неприглядными, а иголки лиственницы становятся все светлее и нежнее — вплоть до последнего дня.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что пока лиственница так меняет свою внешность, могучие ели на Кривом гребне покручивают свои усы и тяжко вздыхают. Скромные можжевельники встают на цыпочки и с завистью оглядывают стройную фигуру обольстительной иностранки. Сосны ревниво шипят, а лиственные просто сникают перед великолепием одинокой красавицы.

Искупают ли эти мгновения торжества страдания юной несчастливицы — не знаю, но в последнее время в лесу заметно странное оживление: деревья на низеньком холмике год от года одеваются все наряднее; молодые распустехи-сосны стали укорачивать свои юбки, на порывы ветра отвечают теперь не своим обычным грубым «фу-фу-у», а мягким «фи-фи-и» и пытаются вздыхать так же мечтательно, как лиственница. Присмирели и буки, во время бури они уже больше не ревут так ужасно, как прежде.

К сожалению, лиственнице от всего этого лучше не становится. Хвойные, хоть и подражают ей кое в чем, но когда хотят что-либо сказать друг другу, делают это тихо, чтоб она не услышала и не выдала их враждебным букам. Буки тоже шушукаются тайком, а лиственница стоит между своими враждующими соседями и сгорает от желания сказать кому-нибудь словечко, жаждет, чтоб хоть кто-то склонился к ней, выслушал ее боль и ее печаль…

А в том, что происходит вокруг нее, и в самом деле нет ничего хорошего. Влюбился в лиственницу ее сосед — юный бук и стремится теперь ею овладеть. Кто-нибудь может подумать — ну и что? Но для хвойных нет ничего губительнее объятий бука. Буки опасны для них своей влажностью, своей мрачностью, своими твердокожими листьями. Тень от этих листьев холодна и смертоносна для других деревьев. Этой тенью буки подавляют все вокруг и особенно — светолюбивые сосны.

И вот — бук стремится обнять лиственницу, прижать ее к себе. Охваченный страстью, он протянул к ней все свои ветви, так что вот-вот ее коснется. Лиственница бежит от него, если можно назвать бегством ее попытки наклониться в противоположную сторону. Она поглядывает на ели, которые предпочла бы назвать своими сужеными, но те не подают ей никакого знака. И некому остановить насильника, помешать ему овладеть в конце концов предметом своей страсти. Он овладеет ею, и она погибнет в его объятиях на глазах у всего леса.

Конечно, по мнению буков, это не убийство, а венчание. (На свете столько красивых слов, что с их помощью всякое насилие можно выдать за благородный поступок, всякое преступление — за доброе деяние.)

Однако остальные деревья молчат. И никто не крикнет взлохмаченному юнцу: «Остановись!» Сосны прикидываются слепыми и глухими, чтобы не гневить всемогущие буки. Ели шепчутся с ветром и делают вид, что ничего не замечают. Кизил, упорно глядя в землю, будто бы разыскивает свои прошлогодние листья, орешник, поощряемый общим молчанием, старается не привлекать к себе внимания и сосредоточенно занимается весенним самоопылением.

И лишь какая-нибудь сойка, пролетая время от времени над лесом, пронзительно вскрикнет: «Алиенация! Алиенация!» Но так как звук этот для всех в лесу новый, никто не понимает, что речь идет об отчуждении, и не слышно никаких откликов, и тишина, целительная тишина, тучей повисает над старым примолкшим лесом.

Перевод В. Викторова.

ПЕРЕД ЗАКАТОМ

Тени деревьев вдруг удлиняются, и в лесу наступает тот прощальный предвечерний час, когда солнце клонится к закату.

Невидимый дятел постукивает по невидимой двери. А может быть, это ночь стучится в двери дня. Скрытая за сосновыми ветвями белка сыплет на землю чешуйки от шишки и причмокивает. Скрипят кусты можжевельника, раскачиваемые ветром, словно враждующие братья, вцепившиеся друг другу в волосы, скрежещут зубами.

Но что это? Воздух дрожит? Нет! Это мошкара. Мельчайшие мошки свиваются в облачка и катятся по воздуху с тонюсеньким-претонюсеньким неуловимым звеньканьем, которое делает тишину еще более тихой.

Куда они катятся? Кто привел их в движение? И как получается, что этот клубок несется, как одно целое, и ни одна мошка не остановится, чтобы подумать, какую дорогу ей выбрать, когда и куда свернуть.

Летит клубок, словно им движет тончайший звенящий звук с помощью электронно-вычислительной машинки, заложенной в каждую из этих микроскопических мошек.

Пролетит облачко, а звеньканье еще слышится. И вообще, что это за беспокойное облачко? Может быть, в нем ведутся любовные игры? Может быть, оно защищается от кого-то? Или само нападает? Или это экспедиция, ощупывающая воздух в поисках своей Колхиды?

…А может быть, это просто созвездие, летящее по необъятным просторам Вселенной? Вырвавшаяся на свободу молекула, сбросившая цепи земного притяжения, чтобы доказать неистощимую силу одухотворенной материи?

…Пролетит облачко, а звеньканье остается и носится в воздухе, как звучащая загадка, как мелодичный вопросительный знак.

Перевод В. Викторова.

ВАНЮ КЛАДЕТ СТЕНКУ