Невинное развлечение действовало Злыдне на нервы. Как олицетворение черной злобы, она возникала перед Сулико. Получив увесистый клевок, Сулико с воплями забивалась в самый дальний угол.

Если в загородке становилось тихо, мы беспокоились: уж не поубивали ли наши курочки друг дружку?

Однажды, заглянув к ним в минуту такого затишья, я обнаружила, что все куры, столпившись в углу, ожесточенно дубасят пол. Разогнав их, я увидела крошечного мышонка, который, очевидно, пробирался к кормушке. Через несколько дней куры снова сгрудились в углу. Мы решили, что очередной мышонок принимает мученический конец, но на этот раз совершалось неслыханное злодеяние: на полу белели осколки яичной скорлупы. Куры съели яйцо!

— Потому они у вас яички клюют, что у вас петушка нет, — сказала соседка, когда я пожаловалась ей на кур. — Вот я вам продам петушка. Молоденький! Красавец! Старого себе оставлю, а уж молодого, так и быть, вам уступлю.

И мы купили петуха.

Красавец оказался белобрысым, плюгавеньким петушишкой. Ходил он мелкой, трусливой рысцой, бочком, как бы заранее уступая всем дорогу. Мы побаивались, что наши курочки его изобьют, но они просто не обратили на него никакого внимания.

В первую же ночь петух поразил нас своими вокальными способностями. Мы-то мечтали: завывает пурга, трещат от мороза углы, а у нас распевает петушок-золотой гребешок.

И он запел… Сначала мы даже не поняли, что за звуки раздаются на кухне. Казалось, там сидит старый, толстый шаман, которого после нерпичьего жира мучает отрыжка…

Стало понятно, почему любезная соседка оставила себе старого петуха.

Петух пел в положенное время, отставая от ходиков на три минуты. Правда, мы не смогли установить, петух ли отстает или ходики бегут?

Куры по-прежнему скандалили. Петух ни во что не вмешивался. И днем, и ночью он спал на жердочке, свесив голову ниже хвоста. Из полуоткрытого клюва раздавался самый настоящий мужской храп.

На домашнем совете было решено — петуха откормить и… тут мнения разошлись. Одни предлагали куриную лапшу, другие стояли за жареного петуха с рисом.

В общем, петушиная участь была решена.

Но вот однажды у кур поднялся невообразимый галдеж. Кучей навалясь на фетровую шляпу, они орали и клевались. Опять яйцо расклевывают, подумала я и начала растаскивать негодниц за хвосты. На дне шляпы скрючился петух. Он глядел на меня как-то сбоку, моргал, а с расклеванного гребешка на глаз стекали капельки крови.

— Ах, разбойник! Первым залез в гнездо, чтобы полакомиться яйцом?

Значит, пока он клевал яйцо, куры долбили его? С негодованием я вышвырнула петуха из шляпы. Что это? В шляпе лежало нетронутое яйцо. Петька! Умный, хороший Петька! Он закрыл его своим телом, самоотверженно подставив голову под удары крепких клювов разъяренных кур.

После этого случая петуха как подменили. Бесхарактерный, сонливый петушишка превратился в сурового, домовитого хозяина. В углу воцарилась тишина и спокойствие. Даже Злыдня перевоспиталась в тихую послушную курочку.

Мы очень полюбили Петьку, и нам стало казаться, что и поет он не так уж противно.

Солнечный зайчик

Резкий ветер Охотского моря налетает на скалы и, разбившись о камни, с пронзительным воем бьется у их подножия на серой гальке. Спасаясь от ярости ветра, плотней прижимается к скалам золотистый, тигровый мох. Вцепившись коротенькими стебельками в голые камни, вздрагивают атласные розовые цветочки «разбитое сердце». Карабкается по отвесным, острым выступам задумчивый, как лиловые морские сумерки, мышиный горошек. Как будто он знает, что там наверху раскинулась бескрайняя тундра, пряно пахнущая болиголовом.

Суетливый, звонкий ручеек, выбежав из тундры, осыпает брызгами мышиный горошек и, спрыгивая с уступа на уступ, несет свою милую болтовню к седым, ворчливым волнам. Около этого ручейка я и познакомилась с бурундуком. Это был маленький, забавный зверек, одетый в светло-желтую, пушистую шкурку. Приходя к ручейку, я привыкла встречать там любопытную мордочку. Мордочкой можно было любоваться, если сидеть неподвижно. При первом же движении мне показывали хвостик.

Я приносила бурундуку гостинцы: печенье, кедровые орешки и оставляла их на камне. Не знаю, принимал ли бурундук эти приношения или прилив равнодушно слизывал их с берега, но на камне никогда ничего не оставалось.

Наверху, в тундре, шла оживленная работа. Строили метеостанцию. За короткое лето нужно было успеть вырыть котлованы, чтобы до наступления морозов заложить фундамент. Тундра сопротивлялась. Миллионы живых и мертвых корней и корешков, вцепившись друг в друга, не поддавались усилиям острых лопат. Каждый кубометр грунта доставался с великим трудом. Но время шло, и все глубже вскрывали люди зеленую целину, и по краям вырастали кучи земли, перемешанной с травой и кустарником.

Как-то, бродя по стройке, я увидела знакомый, вздернутый хвостик, который стремительно скрылся под старую корягу. Под корягой я обнаружила ход в норку. Тут же валялись ореховые скорлупки. Так вот где живет мой бурундук. Сама не знаю почему, но мне хотелось, чтобы здесь жил именно мой знакомец с ручейка.

Лето быстро перешло в осень. Я наведывалась к ручейку, но бурундука там не было. Ручеек, звеня и захлебываясь, пытался рассказать, что маленький бурундук очень занят, что у него хлопот полон рот, а вернее, его защечные мешки полны кедровых орешков, которые он таскает к себе в норку, что люди на стройке вывернули наизнанку землю и надо пользоваться случаем, чтобы без труда набрать вкусных корешков.

Зима длинная, и надо запасаться едой до самой весны. Правда, бурундук будет больше спать, но время от времени надо же и просыпаться, чтобы покушать, а то так отощаешь, что и ног не потянешь. Так приятно в теплой норке спросонья съесть сладкий корешок или, слушая, как гудит пурга, погрызть кедровые орешки, пока сон не заставит снова свернуться клубочком на мягком, нагретом мху. Разговорившись со старым эвеном-охотником, я спросила его про бурундуков:

— Плохая зверь, — сказал он. — Мяса от него нет, шкурка фу-фу, и нет. Зачем живет?

— А они умные?

— Умный, да. Лето все орешки таскай, на зиму обедай запасай. Человек или медведь-шатун найди нору, ломай, орехи ам-ам, бурундук тогда сюда-туда бегай, кричи. Запасы нет. Как зиму жить? Тогда убивай себя. С голоду помирать не хочу.

Зима, как всегда, пришла внезапно. Белый снег покрыл ночью землю. Коченеющий ручеек, с трудом пробиваясь сквозь снег, невнятно шелестел и застывал тонкими льдинками.

Возле ручейка я нашла бурундука. Окоченелый, он неподвижно лежал на покрытом снегом камне. Рассказ охотника всплыл в памяти. Я пошла на стройку. На месте старой коряги стоял свежевыструганный столб. Конечно, нельзя поверить эвену, что бурундук сознательно убил себя. Просто разоренный зверек в отчаянье бежал куда глаза глядят и сорвался с обрыва. Значит, здесь действительно жил мой бурундук, и он же, разбившись насмерть, лежал у ручейка. Лежал такой пушистый, солнечный, как будто солнце, уходя от зимы, второпях забыло здесь одного из своих зайчиков.

Домовой

Летом в доме сломали неуклюжую русскую печь и поставили голландку с плитой и духовкой. Пришли осенние холода, и в углу возле печки стали раздаваться странные звуки. Как будто кто-то играл пальцами на губах. Тюрлюлюканье звучало грустно. Мы ломали голову, что это такое? Соседка, бабка Оля, высказала предположение, что это не иначе как домовой.

Он привык жить под печкой, спать на кочерге, ухватом накрываться. А теперь вот сунулся, а подпечка нет. Ни на печку, ни под печку, куда домовому деваться? Вот он с горя и играет на губах, под полом сидя. И как-то сама по себе стала выдумываться сказка:

…Домовой ростом со среднюю редьку. Старенький, с жидкой бороденкой. На голове шапка-самоделка из войлока, что валенки подшивают. Домовой следит, чтобы кошка не воровала, молоко не прокисало. При хорошем домовом никогда не сделать простокваши. Домовой следит за порядком, чистотой и не любит, когда дымит печка. Правда, у печки есть свой хозяин — Дымовой. Но он лентяй, больше норовит поспать, чем следить за печкой, и тогда печь начинает дымить. Тогда Домовой для порядка таскает Дымового за вихор.