— Фу, как меня Кузьма напугал! Я думал, с тобой что случилось. Батюшки?! Посылки? Ура!

— Ребята, как вы смогли их дотащить? — поражался Дмитрий Николаевич, помогая счищать с тюков снег. Задохнувшиеся ребята хватали ртом воздух.

— Древним путем, Дмитрий Николаевич. Великий путь из варяг в греки — волоком!

Запах еды щекотал ноздри.

Чайник, распространяя аромат душистого чая, изредка презрительно фыркал, вероятно, вспоминая время, когда в нем кипела пустая вода.

Николай с Антоном наперебой рассказывали, как Кузя помогал тащить тюки. То за один угол схватит и тянет, то за веревку уцепится, и, честное слово, действительно помогал.

Люди гадали, как Кузя узнал о сброшенных посылках? А Кузя, основательно подзаправившись, шлепал хвостом и поблескивал плутоватыми глазами. И это была его третья тайна.

Петр несся с сумасшедшей скоростью по какой-то длинной черной трубе. Сейчас я размозжу себе череп, подумал он и вылетел в ярко освещенное отверстие. Над ним склонились две головы в белых шапочках. Незнакомый голос спросил:

— Как вы себя чувствуете?

Петр рывком сел на кровати.

— Осторожней! — вскрикнула сестра. — Не потревожьте повязок, у вас руки обморожены.

— Я в больнице? — огляделся Петр.

— Тринадцатый день, — утвердительно кивнул врач.

— А они как? — помертвел Петр.

— Все в порядке, — поспешно заверил врач. — Их разыскал самолет и сбросил все необходимое. А как только кончилась пурга, за ними поехали на собаках.

— Вы вовремя пришли в себя, — улыбнулась сестра. — Как раз мы сегодня ждем ваших товарищей.

Петр недоверчиво переводил глаза с врача на сестру.

— Откуда же вы узнали про них?

— Из вашего бреда, дорогой. Удивительно конкретный бред, — ответил врач.

Петр узнал, что его нашли на улице поселка и, попав в больницу, он в бреду рассказал все. В коридоре послышался шум.

— Ваши едут! — крикнула медсестра.

Петр взглянул в окно. Собачьи упряжки заворачивали к больнице. Через несколько минут в палату ввалились три закутанные фигуры и веселый Кузя.

В коридоре толпились люди. Улыбаясь, они встали в сторонке, чтобы не мешать встрече товарищей.

Вдруг раздался сердитый голос врача:

— Откуда в палате собака? Чья собака?

— Это моя собака, — сказал Дмитрий Николаевич. — Это Кузя, наш друг.

На ленинградских улицах можно встретить высокого, старого мужчину, рядом с которым чинно вышагивает большой бурый пес неопределенной породы. Это геолог Дмитрий Николаевич и Кузя вышли на свою ежедневную прогулку.

Скудная любовь

Пыжик умел улыбаться. Улыбался он как-то особенно, поднимая верхнюю губу и показывая передний ряд мелких белых зубов. Непонятно, как удавалось ему скрывать внушительные клыки. Если бы они были видны, приветливое выражение мигом исчезло бы с собачьей морды. Кроме уменья улыбаться, в этом большом рыжем псе ничего особенного не было.

Его хозяйка не чаяла в нем души. Если Пыжик по нескольку дней пропадал в многочисленной собачьей компании, проводя время в драках и путешествиях по задворкам, бедная Эня Сергеевна теряла покой. Чуть начинало светать, она выбегала на крыльцо и. ежась от промозглого магаданского тумана, протяжно звала Пыжика.

Беда, если в это время из-за угла появлялась старая кляча, запряженная в странную повозку, похожую на большой, наглухо закрытый ящик. За повозкой шагали двое дюжих мужиков с сетью для вылавливания бездомных собак.

Эне Сергеевне сразу начинало казаться, что в хоре воплей, доносившихся из собачьей кутузки, слышится жалобный лай Пыжика. Она осыпала собаколовов упреками, требовала открыть ящик и, убедившись, что среди пойманных бродяжек Пыжика нет, успокаивалась.

А Пыжик, нагулявшись вволю, являлся домой грязный, голодный, но в прекрасном настроении и не чувствовал за собой никакой вины. В наказание за долгую отлучку Эня Сергеевна несколько дней не пускала его одного и выводила гулять на длинной веревке. От такой: неприятности у Пыжика пропадал аппетит. Сидя на корточках с миской в руках, Эня Сергеевна уговаривала собаку:

— Пыжуня, поешь! Смотри, как вкусно, ты только попробуй!

Пес пятился от миски.

— Смотрите, ничего не хочет есть, — жаловалась Эня Сергеевна соседке Прасковье Ивановне. — Опять голодовку объявил.

— Да плюньте вы на него, — убеждала Прасковья Ивановна. — И охота вам переживать? За кого? Тьфу! За собаку! Пропади она пропадом! Детей у вас нет, вот и нянькаетесь со своим Пыжуней. Погодите, будет ребенок, так ваш Пыжуня еще и по помойкам набегается с голодухи.

— Никогда! Слышите, Прасковья Ивановна, никогда не говорите мне этого. Что ж, по-вашему, у меня одна любовь и на собаку и на ребенка? Пожилая вы женщина, а рассуждаете глупо.

Прасковья Ивановна уходила из кухни, от греха подальше, и Эне Сергеевне последние слова приходилось кричать ей вслед:

— Я знаю, вы спите и видите, чтобы Пыжик пропал! Вы его ненавидите!

…Появление маленького Валерика Пыжик принял со всей собачьей восторженностью. Он прижимался носом к детской постельке, втягивая в себя незнакомый смешной запах пеленок и молока. Когда Валерика выносили гулять, Пыжик важно шел рядом с колясочкой и, поглядывая то на хозяйку, то на малыша, улыбался.

Вскоре Пыжика выселили из комнаты, и он целыми днями лежал поперек коридора.

С каждым днем его жизнь менялась к худшему. Вместо прежнего: «Пыжуня, поешь», — из кухни слышался визгливый крик: «Как ты мне надоел! Чтоб ты подох, противный!».

Понурясь, Пыжик выходил на улицу и отправлялся на обследование помоек. Видели Пыжика и на рынке в мясном ряду, где он вместе с беспризорными собаками, трусливо поджав хвост, подкрадывался к мясным крошкам, затоптанным в грязь.

Прасковья Ивановна, стыдясь своей слабости, потихоньку подкармливала Пыжика и, вздыхая, гладила по голове. Наконец Эня Сергеевна получила большую комнату в другом доме. Все жильцы обрадовались за Пыжика, теперь-то он не будет беспризорничать. Там и ему найдется место.

Каково же было их удивление, когда через два дня после переезда Эни Сергеевны Пыжик вновь появился в коридоре. Он лежал у дверей комнаты, где жила раньше его хозяйка. Кто знает, может, псу казалось, что за дверью осталась его прежняя жизнь, полная человеческой ласки?

Эне Сергеевне сказали, что Пыжик находится на старом месте, и она пошла за ним. Как только Эня Сергеевна с Валериком на руках вошла в коридор, Пыжик, улыбаясь, радостно визжа, бросился к ней.

— Какого черта ты отираешься по чужим домам? — грубо закричала Эня Сергеевна. — Что, у тебя своего дома нет?

Валерик потянулся к собаке, и мать переменила тон:

— Это Пыжуня! Наш Пыжуня! Ну-ка, хлоп Пыжуню! Побей его, вот так. Не ходи куда не надо.

Детская ручка била собаку по голове, а пес…

— Смотрите, ему нравится. Он улыбается, — восклицала Эня Сергеевна. Пыжик смотрел на нее и ребенка и скалился, но это не было улыбкой. Он не хотел идти со своей хозяйкой. Она силком вытащила его на улицу. Пес вырвался и прибежал обратно.

Вечером на общем собрании в коридоре жильцы решили, что пусть Пыжик остается в доме.

— Вот только как Прасковья Ивановна? — сказал кто-то. — Она ведь не любит Пыжика, может, будет возражать?

Прасковья Ивановна молча распахнула дверь своей комнатки. Пыжик спал на коврике, занимая все свободное место маленькой комнатушки.

Загадка

— Будете работать на Горностае, — сказал мне заведующий конбазой совхоза.

Горностай! В воображении возникла стройная, белоснежная лошадь. Но конюх уже подводил ко мне старого конягу с разбухшими от ревматизма коленями.

Белый в молодости, сейчас Горностай был грязно-серого цвета. Отвислая нижняя губа придавала его морде недовольное выражение старого брюзги. Когда я стала его запрягать, он прижал уши и, шамкая почти беззубой пастью, пытался меня укусить.