„Ну, — думает Илья, — уж нынче я постараюсь угодить шайтану“.
С самого лета стал он готовить тотап-сундук. На каждой стороне тотапа разные узоры наладил: на одной стороне оленя быстроногого вырезал, на другой — собаку свою верную, а на самой крышке тотапа — самого шайтана, точь-в-точь такого же пучеглазого, как на скале стоит.
Как пришла пора, положил он в тотап самого лучшего соболя и направился на праздник.
Издалека еще Илья услышал шум горной реки. Подошел, видит: шуга идет.
Берега, кажется, шире стали. Льдинки с шумом уносят последние листья.
Полюбовался Илья осенней рекой, вздохнул глубоко, поправил малицу, откинул косы, переплетенные нитками цветными, украшенные кольцами медными да серебряными, и пошел к заветному месту.
Народу полно уж там. Все стоят на коленях и шайтану деревянному молятся.
Дары развесили на лесины. Тут и лисы, и куницы, тут и соболя, и рысь, и горностай, и белки. А Ильюхин-то соболь ближе всего к шайтану.
Вдруг послышались удары бубна.
Сам шаман стал шайтану молиться, для людей просить удачи в охоте, в песнях да плясках мастерство свое показывать. Кружится, мечется из стороны в сторону. Кричит голосами разными: птичьими и звериными. То на землю упадет, то вскочит быстрехонько, то медведем зарычит, то собакой залает.
А бубен гремит-грохочет, шум такой стоит да гвалт, будто не один шаман все это проделывает, а великое множество народу.
После такой службы усердной, весь растрепанный, ложится шаман к подножию горы шайтановой. А народ тогда обед справляет да пляски устраивает.
А Илье нынче невесело на празднике. Надоели ему за всю жизнь причуды да выдумки шамановы. Не видит он в том толку никакого.
И думает Илья: „Если в тайгу иду и зверя найду — есть удача, если припас есть — тоже хорошо, тогда я и без шамана зверя добуду. Чем помог мне шайтан деревянный? Что сделал для меня хорошего?“
Думал это Илья, а сам все на шамана поглядывал, не угадал ли шаман мысли его. А шаман лежит на земле и отдышаться не может.
„Дай-ка, — думает Илья, — я останусь да проведаю, посмотрю, куда девает шаман наши дары? Как наделять будет ими шайтана деревянного?“
…Долго пели, плясали, молились все, целовали идолов, на столбах малеванных. Только поздно к вечеру, когда глаза шайтановы огнем загорелись, расходиться стали охотники.
А Илья домой не пошел. Спрятался он за зарослями багульника и ждет. Пролетела птица, задела крылом кусты багульника. Прокричал где-то в стороне филин. Страшно стало Илье. Показалось ему, что это идолы меж собой перекликаются.
Поднялась луна из-за леса густого, осветила место заветное и речку быструю, шумную.
Кажется Илье, что камни между собой переговариваются, а это речка журчит да от лунного света поблескивает.
„Нет, — думает Илья, — не боюсь я вас, помощников шайтановых!“ Видно Илье, что шаман собираться стал, что погасли глаза у шайтана деревянного. Снимает шаман с лесин всю пушнину, снимает и складывает в кучу. А куча растет и растет, да такая большая, что ни за что не поднять ее враз человеку.
„Вот богатство какое, сколько мехов! — думает Илья. — На это все наше стойбище может прожить долгое время“.
А шаман носит и носит пушнину. Запряг он оленей своих, да не одну упряжку, а целый ряд. И давай меха таскать, грузить да укладывать, а к шайтану деревянному и близко не подходит. Хоть бы белку одну в дар ему бросил. Нет, негодный! Все забрал себе!
А Илья дрожит теперь уже от злости и обиды. „Не жаль мне тотапа и соболя драгоценного, да обидно, что людей долгие годы шаман обманывает. Обидно, что верят они плуту лживому“.
Тут раздался крик шамана, и одна за другой мимо Ильи побежали нарты, увозя все богатство. Вскочил Илья, пошел по следу.
Хоть и больна нога у Ильи, да ходко идет он по тайге. Идет, торопится. Вдруг видит: за поворотом упряжка стоит. Шаман перевязывает нарту, плохо уложенную второпях. Подбежал к нему Илья, да как схватит его, как встряхнет!
Шаман заорал от неожиданности. Кричит что-то непонятное: не то заклинания, не то мольбу. Только Илья, как рысь, трепал его, перекидывал из стороны в сторону.
— Жадный волк! Хитрая лиса! Злой обманщик! — кричал в ярости Илья.
— Бери все! — взмолился шаман.
И сказал на это Илья:
— Я всю жизнь живу в тайге. Всю исходил ее, избродил, а богатства такого не видывал, и не надо мне его, чужого да краденого! Но и тебе это не достанется. Знай, бессовестный, чтоб ноги твоей больше здесь не было. Возьми нарту и убирайся прочь! Расскажи теперь в песнях своих, как охотник ограбил тебя, если совести нет.
Повернув шаманские упряжки, поехал Илья обратно к реке и к шайтану.
Приехал охотник к месту заветному. Всюду идолы торчат, на кольях скрипят, от ветра поворачиваются.
Страшно стало Илье, жутко.
Развязал он нарты и сбросил все в горную быструю речку. Река подхватила легкие дорогие меха и унесла их вместе с шугой.
Душа Ильи была переполнена гневом, тоской и обидой. Ему хотелось крикнуть на всю тайгу, но только стон вырвался из его груди.
Илья выпил ледяной воды, распряг оленей и пустил их на волю в тайгу, а сам направился с шайтаном расправляться. Взобрался на скалу, где деревянный шайтан стоял, и тут страшно ему стало. Однако вспомнил Илья, что обман все это, осмелился. Как схватит Илья шайтана, да как бросит с утеса каменного — только шум раздался кругом. Покатился шайтан, загрохотал о камни и бултыхнулся прямо в речку быструю.
От шума да грохота сильного пробудились птицы и звери. Прокричала сонно сова и села на то место, где шайтан стоял.
А Илья домой пошел.
И не сказал никому о случившемся. А жадный шаман в эти места больше не езживал, нашел, видно, новый молебный камень.
Знали обо всем только старые охотники, знали да помалкивали, да потихоньку над шаманом посмеивались. А место то и речку теперь Шайтанкой зовут.
СТРАШНЫЕ КЕДРОВНИКИ
Справляли раньше люди праздник медведя. Гости съезжались со всех сторон к юрте Петра Анямова. Нарты колокольчиками, бубенчиками украшены, позвякивают. Едут гости — люди веселые! Встречать надо. Выходит хозяин, кланяется гостям да в юрту приглашает. Сам-то богато одет: шапка соболья, совик нарядный, на ногах унты хитрыми узорами расшиты. Богат Анямов, знатен, тысячу оленей имеет. А жаден, скуп да зол — не сыскать в тайге такого. Знают все его характер, его скупость, а едут. Так уж ведется. Анямов убил медведя. Ему в охоте удача была. То ли у него ружье хорошее, то ли места знал, только чаше других убивал он медведей. А иные говорили, что удачу ему приносит жена молодая, Домна. И верно, она удачливая была. Анямов брал ее с собой на охоту, добычу хорошую привозил.
В юрте, в переднем углу, убитый медведь на задние лапы посажен, хозяин садится с ружьем. Гости заходят, кланяются зверю и хозяину да горсть снега бросают в медвежью морду.
— Прости меня, медведь, — говорит Анямов, — не я тебя убил — ружье, а ружье не манси выдумали.
После этого идет в юрте пир горой. Раздаются звуки санголы и бубна, начинают танцы молодые охотники. Кто охоту изображает, кто рыбную ловлю. Тут же в юрту вбегают ряженые. Шум, смех, веселье! Кто присвистывает, кто приплясывает. А старики сидят у стен, табак пожевывают да улыбаются, глядя на расходившуюся молодежь.
Не удержался и Петр Анямов. Поставил ружье около медведя, расправил расшитую рубаху и тоже пустился в пляс. Веселились только мужчины, а женщинам на этом празднике быть не полагалось, они с детьми сидели в другой юрте и готовили кушанья. Была с ними и жена Анямова. Не любила Домна мужа своего за жадность. Анямов обирал охотников, не пускал их на охоту в свои владения. А как только встретит кого в лесу, тогда беда: собак натравит на несчастного, изобьет. Говорила, бывало, Домна ему:,Ну чего ты жадничать? Тайга большая. Много зверя в тайге!“ Только слушать Анямов не хотел ее. Зло посматривал, а тронуть боялся. Она была особенная, не похожая на других. Ей отец за великую любовь к зверю поведал тайну великую — знание языков звериных и наказ дал защищать тайгу и зверей от беды. Втихомолку манси называли ее „царицей тайги“. Да и Петр понял, что только с появлением в его юрте Домны он стал богатеть.