Тот неохотно преодолел проход, бычась и супясь, остановился вполоборота к столу, опустил голову, руки — за спиной.

— Что рассказывать? — дернул плечом. — Нечего и рассказывать.

— Говорят, носил книги директору Игошину? — спросил Андрей. — От книгоноши, — так?

— Ну, раза три… Болел Аверьян Герасимович, попросил — зайди к книгоноше, принеси книжки… Принес.

— О чем с книгоношей говорили?

— Дал книжки, иди, говорит… Злой. Ровно с похмелки.

В зале заулыбались, оживление всколыхнуло, разорвало напряжение.

— А вообще какие у тебя да и у товарищей были беседы с Аверьяном Герасимовичем? Вспомни!

— Газету мы выпускали — «Горняцкий свет», так прочитает, а на кружке ругает за ошибки. «Будущие мастера, а грамота — куриная! Эх, Антон, говорит, учиться надо!» За душу брал…

— А к чему-нибудь склонял?

— Как это — склонял?

— Ну, там… кому-нибудь что-нибудь передать по секрету — письма, записки? Или говорил против Советской власти…

— Ну! — протестующе повел плечами Крюков. — Это Аверьян-то Герасимович против? Так он же за нее там, в ссылке…

В это время кто-то — Андрей не видел кто — в дальнем углу выкрикнул:

— Не выворачивайся! Давай признавайся, как якшался с врагом!

Вслед за этими словами вскочил в противоположном углу паренек:

— А в чем ему признаваться? Молчал бы, Шабров… — И обернулся к президиуму: — Антона Крюкова знаем. Какой он вражеский пособник? Комсомолец что надо, хороший товарищ, не Шаброву чета!..

И сел. Зашумели, загалдели. Больше раздавалось одобрительных возгласов, но были и грубые выкрики, возможно, это не сдавались Шабров и его дружки: «Защитники!», «Дым вам без огня, поди…», «Заткнитесь!»

Андрей порадовался: эти несколько голосов не в счет, общий настрой, выходит, добрый, обнадеживающий, — не верят в причастность Антона к вражеским делам, в его пособничество. Значит, надо попытаться обойтись иными мерами — не исключать из комсомола. Галдеж не заглушался, и Дедов повернулся к Андрею: брови сдвинуты к переносице, лицо — капризно-недовольное, казалось, он готов был встать, взять на себя ведение собрания. Андрей, выдержав его взгляд, улыбнулся, как бы говоря: «Ничего, все идет нормально!» — и сказал, обращаясь в зал:

— Выходит, страсти накалились? Что ж, товарищи, минуту терпения, все желающие получат право высказаться. Последний вопрос Антону Крюкову: пусть ответит, как оказался пособником врага? Пусть даст, как комсомолец, честную оценку этому!

Вопрос перекрыл голоса, галдеж довольно быстро скомкался, в зале восстановилась тишина, и даже Дедов, подавшись над столом вперед, замер в ожидании — что будет? Секретарь комитета комсомола, сидевший слева от Андрея, теперь смотрел то в зал, то на него — минута была критической. Идя на обострение, ставя так вопрос, Андрей сознавал: дальнейшее будет зависеть от ответа Крюкова, от того, что он скажет. Тот нервничал; все так же стоял вполоборота к столу, руки за спиной, кулак в кулаке — терлись; губы стиснуты, казалось, их разжать уже невозможно, и он так и будет стоять, ничего не скажет, не откроет рта.

— Давай, Антон, отвечай! — попробовал Макарычев вывести его из шока, подумав, что сейчас все «взорвется» не в пользу Крюкова: в зале вновь заорут, загалдят, да и здесь, за столом президиума, не промолчат. Чутье подсказывало: еще полминуты заминки — и обстановка изменится, кто знает, куда она повернется, не полетит ли все прахом? Однако Антон как бы тоже уловил ситуацию, мотнул головой, будто освобождаясь от дремы:

— А чё отвечать? Нечего… — И завертел всклокоченной головой, поворачивая лицо то к столу, то к залу. — Вы же знаете, знаете все: ну какой «подручный», «пособник»? Откуда взялся? И знать-то не знаю того книгоношу. Вот Аверьян Герасимович… — Голос у него погас, и он уже тише сказал: — А он… не знаю, не может, не может… чтобы враг!

В тишине, хрупкой, неустойчивой, наступившей после слов Антона, из угла вновь донеслось:

— Чего там! Ведерниковский корень, — кулаки!

Какой-то другой — тоньше, острее — голос поддержал:

— По матери-то он — Ведерников, из Черемышовки!

Спокойствие взломалось: опять загудели — реакция собрания склонялась не в пользу тех, кто выкрикивал из угла, — многие оборачивались туда, что-то отвечали. Сразу несколько рук вытянулось вверх, и Андрей Макарычев, стоя за столом, не скрывая своей радости, не сбивая гула, давая, как он подумал, «побродить браге», лишь поднял ладонь. «Прошу слова!», «Разрешите!» — раздавались выкрики. Ребята вскакивали с мест, не обращали внимания на вытянутую ладонь Макарычева, выпаливали:

— Ребята! Глупости все, что Антон — Ведерников, что корень его оттуда. А где его отец? От бандитов-твердохлебовцев погиб!

— Да кто не знает Антона? Кто? И он — пособник? Смешно!

— Верно — смешно! Активист первый. В летчики готовится, а мы его…

Дедов снова метнул взгляд на Андрея, за которым почудилось крайнее раздражение, проронил, не стесняясь, не заботясь, что будет услышан не только за столом:

— Собрание бы хоть держал в руках! Интересно…

Сделав вид, что не расслышал его слов, Андрей в конце концов остановил стихийно разгулявшиеся прения, наладил порядок и, выяснив — Антон больше ничего не хотел добавить, — предложил ему сесть на место, спросил, есть ли желающие выступить. Желающие не нашлись: запал, верно, был израсходован в бурной, непроизвольно вспыхнувшей полемике. Выждав и переспросив: «Так что, желающих нет?» — Андрей предложил:

— Тогда выносим решение. Секретарь комитета в сообщении ставил вопрос о пребывании в рядах комсомола Крюкова Антона… Но по настроению собрания вижу — есть и другие мнения: можно ограничиться обсуждением. Так или не так?

— Так! Правильно! Ограничиться! — под шум одобрения рвались возгласы.

— Исключить! Не место! — долетело и оттуда, из угла.

— Ставлю на голосование! В порядке поступления предложений. Первое — исключить.

Редко, вразброс, в зале поднялось с десяток рук. Вскрасневшись до пунцовости, секретарь комитета оторвал тяжело, словно рычаг, от стола свою руку. Дедов, нависнув низко над запятнанным сатином, гармошкой сдвинул его, — сдавалось, плечи его придавило, шея под воротником рубашки взбагровела, напряглась, — молча и угрюмо смотрел в зал. За второе предложение проголосовало подавляющее большинство.

Обсуждение друзей Антона — Ивана Селезнева, Нури Сатулганова прошло тоже непросто, хотя и короче. Нури, волнуясь, размахивал руками, путал слова, когда выкриками сбивали его: «С национализмом как — пусть скажет!», «С баями, улепетнувшими в Китай, какая связь?» Хорошо знавший русский язык, Нури совсем терялся, частил: «Какой бай? Какой связь? Отец раньше бай работал, коммуна первый шел…» А Иван Селезнев угрюмо, не глядя ни на кого, сказал лишь одну фразу. «Никакой я не приспешник, не знаю ничего, так каждого можно обвинить», — и замолк, и казалось, не слышал ни шума, ни выкриков — замер оглохший, отрешенный. Шевиотовый пиджачок, поношенный, выгоревший, был расстегнут, — пуговиц на нем не было. Все знали: Иван Селезнев не только учился, но и постоянно подрабатывал то на разгрузке вагонов, то на расчистке дорог, а в каникулы — зимние и летние — непременно спускался в рудник, работал вместе с братом: не пощадил, настиг три года назад силикоз отца, скрепериста Селезнева, осталась семейка что у доброго Емельки. Положение Ивана Селезнева знали: способного, толкового студента привечал директор Игошев, случалось, оказывал помощь, частенько приглашал домой, подкармливал. Лидия Анисимовна, провожая паренька, напихивала по карманам разной снеди — для малышей: сестер и братьев Ивана Селезнева. Сквозь пальцы смотрели в техникуме и на его пропуски занятий, прощали: зря не пропустит, были, значит, веские на то причины. Ему тоже кричали: «Пусть расскажет — в доме директора ошивался!», «В любимчиках числился, все с рук сходило!»

После разбора «троицы» собрание пошло проще: не выкрикивали, шум не вспыхивал, и Андрей Макарычев четвертому задавал вопросы спокойнее — как и в чем выражалась связь с Игошевым, где встречались, о чем говорили, — приглашал задавать вопросы из зала. Но и тут после опроса Андрея Макарычева предложили: «Хватит! Тоже ограничиться!..»