— Нет, товарищ Куропавин, — сказал Андрей, — не в этом дело. Я ведь к вам шел с другим… Мне непонятно: Аверьян Герасимович Игошев был моим директором, моим наставником, старшим товарищем…

— Вот вы о чем!

— Готов дать подписку, подтвердить. Вот как раз здесь товарищ Новосельцев…

И отметил: Новосельцев чуть сощурился, мгновенная тень скользнула по рубчатому шраму, взгляд из-под нависших век полоснул лезвием, однако промолчал, не шелохнулся на стуле.

— Не торопитесь! — спокойно перебил Андрея Куропавин.

Новосельцев поднялся, четко, по-армейски бросил: «Пойду!» — кивнул и вышел. Второй, незнакомый Андрею, солидный, лысеющий, сказал: «Займусь делами, Михаил Васильевич», — и тоже ушел. После паузы, возникшей из-за их ухода, Куропавин, затянувшись подряд несколько раз, распустив слоистый дым, супя негустые светлые брови, вновь повторил:

— Не торопитесь, не просто все…

— Не надо его отпускать! — встрял Дедов напористо. — Подкован, дело знает. А кадры решают все, Михаил Васильевич!

— Верно! Приглядитесь, не спешите, — подтвердил Куропавин. — В техникуме-то были?

— Нет еще!

— Интересно, Михаил Васильевич! — сказал Дедов. — Вечером в техникуме комсомольское собрание — как раз о связи некоторых комсомольцев с вражескими элементами. Возьму его, авось что и поймет!

— Верно, топайте!

Когда вошли в зал, их тотчас заметили: шум стал затихать, те, кто толпился в проходах между стульев, усаживались. На Дедова и Макарычева поглядывали с интересом. Андрей узнавал знакомые лица студентов, ощущал легкую взбудораженность, наплывало в голову: «Думал — приедешь и уедешь. Пока служил, думал, забылось, отмерло. Нет, не забылось, не отмерло, — ты неспокоен, растроган».

Дотронулся до руки Дедова:

— Останусь тут, в зале.

Дедов удивился, однако ничего не сказал, пошел к столу президиума — уверенно, привычно. «Ему таким и надо быть, ему надо сегодня исключать», — пришло Андрею. Сел недалеко от входа, на свободный стул, и невольно восстановил в памяти разговор, который состоялся у них по дороге в техникум.

«Нет, ты, Дедов, скажи, какая вражеская связь у этих комсомольцев?» — «Интересно! Игошева посадили, а они, четверо, самые близкие к нему, кружковцы…» — «Так ведь он какую любовь к горному делу в том кружке прививал!» — «Любовь врага… А они — подручные, получается! Вот исключим — очистим ряды…» — «Так сразу — исключим?» — «Интересно! Похоже, прокис ты там, в Красной Армии!.. Непонятно?» — «Знаешь, и верно, многое непонятно!» — «Что же непонятно? Законы классовой борьбы!»

Дедов между тем уселся впереди, за столом, покрытым красным сатином. Возле него невысокой фигурой вырос незнакомый паренек, и Андрей догадался: комсомольский секретарь техникума. Наклонившись к Дедову, он что-то сказал или спросил, выпрямляясь, вскинув руку, бойко крикнул в зал: «Товарищи, тихо!» Когда он объявил, что надо избрать президиум, два-три голоса тотчас неожиданно выкрикнули: «Андрея Федоровича! Макарычева!» Возник одобрительный гул, взлетали голоса: «Правильно!.. Председателем!..»

Андрей подумал было, что надо возразить, отвести свою кандидатуру — он здесь ни при чем, — но тут же понял — бесполезно: плотно, сбито в зале взметнулись руки. За стол он шел, ощущая на себе те прежние, жгучие, любопытные взгляды, однако шел спокойнее, взбудораженность схлынула.

— Ну, давай председательствуй, — сдержанно сказал Дедов и застыл в нахохленной позе с краю стола.

Объявив повестку дня — информация секретаря комитета комсомола техникума, — Андрей предоставил слово тому самому уже примеченному им пареньку. Он — невысокого росточка, но складный, с коротким чубчиком, зачесанным набок; глаза у него голубые, очень ясные. И старался он держаться строго, и это было заметно по замедленным движеньям, по скупости на слова, какие он ровно бы выталкивал; сводил светловатые брови — напряженные ямочки-воронки врезались выше переносья. Но при всей деланной суровости, видно дававшей ему возможность скрывать истинные чувства, Андрей в тот момент, когда предоставил ему слово, уловил оторопь, даже страх в его глазах. «А ведь и он сам не верит — точно!» — подумал Андрей.

Он слушал сообщение, и возникшее в нем недоверие к тому, что предстояло заведомо сделать на собрании — исключить четверых комсомольцев, утверждалось и крепло по мере того, как говорил секретарь комитета. Голос его повышался, когда он говорил об арестованной вражеской группе, действовавшей на рудниках. Но усилия ему хватало ненадолго: голос опадал, и секретарь уже дряблым голосом называл имена комсомольцев, будто бы связанных с директором техникума и с тем «книгоношей», как, в свою очередь, те были «повязаны» с главным инженером Вебером…

«Вот и понятно, как поведешь теперь собрание, — думал Андрей Макарычев, — призовешь объективно разобраться с каждым! Пусть каждый скажет сам, есть ли вина его, как и где встречались, входил ли в контакт с арестованными. Пусть и товарищи о каждом скажут, что знают, каков он…»

Завершив сообщение, секретарь сел — сел с явным облегчением, что все теперь для него позади; в не перегоревшем еще возбуждении — щеки его пылали — он не глядел в продолговатый зал, уставил взгляд в стол, в красный сатин, испятнанный фиолетовыми чернилами.

В зале молчали, будто не верили, что секретарь закруглился, ждали — продолжит, еще будет говорить.

Недовольный возникшей паузой, Дедов, не размыкая сжатых губ, кивнул Андрею, словно говоря: «Чего сидишь истуканом, ворон считаешь, не ведешь собрание?» Андрей и действительно утратил на две-три минуты представление о том, что он председатель, что сообщение сделано, что нужно вести собрание.

Встал, по армейской привычке одернул гимнастерку, будто перед докладом, и, поймав себя на том, а главное — веселее восприняв кислое выражение Дедова, усмехнулся, почувствовал себя разом проще, раскованнее и уже открыто улыбнулся.

— Что ж, давайте перейдем к обсуждению… Сообщение секретаря мы выслушали. Сообщение суровое. Обвинение не простое, — шутка ли, связь с врагами, потеря бдительности! Революционной, классовой… А такого допускать мы не можем, не имеем права. Враги не дремлют, а нам — уши развешивать? Так вот, повторяю, услышали мы суровые обвинения против нескольких комсомольцев. Все вы их знаете — какие они, чем каждый живет и дышит, как говорится! Вот и призываю вас — не огульно, а внимательно и честно разобраться. До мелочей давайте докопаемся, чтоб точно выяснить вину, если она есть. Сейчас каждый, кого назвали, все расскажет чистосердечно. А их друзья-товарищи тоже о них скажут. А после по каждому решим — что делать. Принимается такой порядок?

— Принимается! Согласны! — прокатилось в ответ по залу.

Андрей облегченно вздохнул: комсомольцы его поняли — поняли, как он поведет собрание. Троих из «четверки» он знал: все они слыли хорошими студентами — Иван Селезнев, Антон Крюков, Нури Сатулганов, — активисты, заканчивали третий курс, через год — доброе пополнение комбинату, мастера смен в руднике, ребята местные, истинные бергалы. Все это пронеслось в его голове, пока затихали выкрики одобрения в зале.

— Начнем с Антона Крюкова, его первым называли в информации, — сказал Андрей и поискал по задним рядам: Антона, кажется, приметил там, когда входил в зал с Дедовым.

Поднялся Крюков неохотно, и точно — с последнего ряда, ворот рубашки в полоску расстегнут, челка, спадавшая со лба, взлохмачена. «Троица» — дружки, хотя после окончания техникума их ждала горняцкая профессия, все в техникуме знали: мечтали они об армии, была у них договоренность — и это не держалось в секрете, — ударит гром войны, пойдут все трое в летчики. Теперь им грозило исключение из комсомола. Андрей смотрел на Антона, хотел как-то ободрить парня, даже чуть было не сказал вслух: «Смелей, Антон, не бойся!» Однако заставил себя сказать другое:

— Расскажи, Антон, когда и где ты встречался и о чем разговаривал с директором техникума? Только ли на занятиях кружка? Да и о своих встречах с книгоношей. Да ты пройди сюда, вперед.