— В общем, очутился я в батальоне, а что с Тепловым, не знаю. Куда-то отбился санбат, — немец нас прижал… В тот же самый день в почте — ваше письмо… К вечеру, отписать не успел, — меня из танка, в общем, угостило: контузия, да вот нога… И по госпиталям — ни писать, ни сидеть… На сортировке услышал — Свинцовогорск, попросился. Письмо ваше к Теплову вот, сохранил. А нашел наугад — учительница, мол…

Громыхнули костыли — он, силясь, поднялся; воздухом пахнуло по рукам Идеи Тимофеевны, и она отняла их от лица. Он стоял перед ней на костылях, держа в руке конверт.

— Думал, вам, в общем, что известно. На часть писать — так есть ли она? — Он помолчал, не зная, должно быть, что делать — уходить ему или стоять. — И аттестата нет, не получаете денег?

— Нет, ничего не знаю. Не получаю.

До капли, до предела отдав в этот выпавший ей день всю силу, все запасы нервных возможностей, — уроки с первашами, посещение Макарычевых, теперешний разговор об Анатолии, — она все же поднялась, разогнулась, чувствуя удушливость, стала раздергивать сбитый к затылку полушалок.

Вошла директриса с улицы, остановилась, глядя то на раненого, то на Идею Тимофеевну, точно желая понять, что здесь произошло, — тоже развязывала тяжеловатую шаль на голове. Поняв, что надо уходить, раненый положил на край стола письмо, пошел к выходу, скрипуче отзывались истертые доски под костылями. У двери полуобернулся, сказал с жалкой усмешкой:

— А вы меня не узнали, Идея Тимофеевна… В общем, дежурным по училищу я был, когда вы курсанта Теплова разыскивали… Давно! — И вышел.

В памяти Идеи Тимофеевны слабо отозвалось: вот откуда это бередившее, растравливавшее! Проронила вслед машинально: «Да, давно!»

— Я из гороно, — сказала директриса. — По распоряжению горкома половину учителей отправляют на заготовку крепежного леса. На хребтах снег выпал, торопятся.

Сообщение это вскользь коснулось сознания Идеи Тимофеевны, точно бы оно не имело к ней никакого отношения.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Куропавин не обманулся в своих ожиданиях. Когда в этот вечер он вернулся в горком, пробыв целый день на комбинате — сначала на свинцовом заводе, на аглофабрике, потом спускался в шахту Кречетовского рудника, — вернулся, чувствуя позывы голода — в итээровской душевой выпил лишь чаю, вприкуску, без хлеба, — в кабинет тотчас вошла заведующая общим сектором, положила перед ним книгу телефонограмм.

Внизу странички запись, на которую она и указала:

Стоя у окна, отторженно соображая, будто в сознании еще существовала некая заслонка, не сводил взгляда с подписи: «Белогостев». Наконец прорезалось: да, вот тот звонок утром! «Знаете ли — руководить надо! Вот и ответите…»

Должно быть, по-своему расценив молчание секретаря горкома, выдержав приличествующее время, заведующая общим сектором сказала, стараясь, чтоб вышло мягче:

— Днем телеграмму из ЦК читала вам, — она в папке. И еще: товарищ Терехов звонил. Сказал, что о ЧП на свинцовом пойдет речь и о телеграмме ЦК…

«Ясно, завпромотделом разъяснил повестку бюро!» — невесело усмехнулся Куропавин, окончательно избавляясь от внутренней «заслонки», подумал, что Белогостев спешит «под телеграмму» принять меры. На миг увидел и его самого: в нервном нетерпении щепотью подергивает нижнюю губу — брезгливо-обидным и детски-капризным становится полное лицо секретаря обкома. Захлопывая и передавая книгу телефонограмм, сказал:

— Обзвоните всех, предупредите, — выезд из горкома в пять утра. Я побуду еще здесь.

— Хорошо. Вы же сегодня не ели? Много раз звонила из госпиталя Галина Сергеевна… Может, чаю, Михаил Васильевич?

— Чаю можно. — Он смотрел на ее усталое лицо, силясь вспомнить что-то существенное, что запуталось где-то в памяти, заслонилось то ли дневными заботами, то ли теперешней встревоженностью из-за телеграммы. — Да, вот что! Кунанбаеву и Макарычеву передайте — партийно-хозяйственный актив переносится. Они хотели этого… Теперь сначала нам сделают «вселенскую смазь»!

— Это из Помяловского?

— Оттуда.

Раскрыл папку для доклада, — глаза наткнулись на телеграмму:

Что ж, как говорится — ни убавить ни прибавить…

Всю дорогу до Усть-Меднокаменска Куропавин не сомкнул глаз, хотя провел ночь без сна: не выходило из головы предстоявшее заседание бюро. Он сознавал, что оно для него будет не легким, и ему хотелось сосредоточиться, мысленно предопределить возможные ходы и повороты заседания, быть готовым верно и точно отреагировать и ответить, а это — он знал — потребуется непременно.

За окном вагона проплывал унылый и ничем не примечательный пейзаж. Предзимнее однообразие отвесных скальных срубов, поросших поверху карагайником, мелким березнячком, кривым ельником, подчеркивалось затяжным, тусклым рассветом: словно день не мог проклюнуться, обороть в квелости и хилости ночь. Снег, как бы в первой прикидке сыпанувший накануне и быстро стаявший в городе, раскиселивший еще больше улицы Свинцовогорска, лежал тощими натрусями в ложбинках, в сплетениях кустарника над откосами горных увалов, вдоль которых тащился пригородный поезд. По другую сторону вагона тянулась долина Ульбы — сейчас тоже темная от почернелого безлистого леса, мокрых валунов, неприглядная и унылая в эту пору.

В купе с затянутыми шторами, с деревянными лавками было темно, неуютно. И разговор не клеился. Вспыхивали две-три фразы, обрывались, — выстукивали колеса, скрипуче подергивался вагон, — сидевшие в купе директор комбината Кунанбаев, директор завода Ненашев, парторг Макарычев испытывали то же, что и он, Куропавин, и больше молчали, размышляя о том, что ждет их в Усть-Меднокаменске.

Куропавин и сам не заметил, как понемногу мысли его вернулись к событиям минувшей ночи.

После того неожиданно оборвавшегося разговора с женой он пытался несколько раз дозвониться в ординаторскую госпиталя, но безуспешно, и отступился: Галина Сергеевна сама даст о себе знать. Настроился на деловой лад, убедив себя в том, что у жены в ее врачебной практике и раньше случались всякие «критические ситуации», а тут — госпиталь, раненые, много тяжелых, не один Скворцов. Да и чего греха таить — Галина Сергеевна, как думалось ему, хоть и хирург, профессия для женщины редкая, требующая даже не нервов, а канатов, хладнокровного и рационального отношения ко всему, все же была склонна преувеличивать остроту ситуаций — и в этом, полагал он, недостаток ее как хирурга. Вместе с тем он относился к подобной ее черте снисходительно, с пониманием: на то она и женщина, и, хотя, случалось, подшучивал, подтрунивал над ней, когда острота не оправдывалась, когда открывалось очередное преувеличение, он втайне радовался, что в ней жило это человеческое свойство.

В тот поздний уже час он решил, что спать домой не пойдет, — до пяти часов, до отъезда в Усть-Меднокаменск, приляжет в кабинете на диване — байковое одеяло, подушка всегда тут, в шкафу. Начал листать, вчитываться в записи, наброски планов, в пометки с разных совещаний, летучих заседаний — во все, что хранила пожелтевшая картонная папка по «Большому Алтаю». И опять не успевшая еще захолонуть, отогретая память беспрепятственно завладела им: страницы как бы оживали реальными событиями, дышали невытравившимся временем, вскипали крутыми и грозными страстями…