Тогда, в перерыве, после короткого разговора с секретарем горкома, они разошлись — кто-то из директоров отвлек Куропавина, и Новосельцев подумал: уже хорошо, между делом поставил Куропавина в известность, проинформировал об отчете — авось выйдет поддержка против Потапова. Но вдруг Куропавин в нежданном каком-то осенении обернулся от собеседника к Новосельцеву со словами: «Да, вот что!»

А дальше Новосельцеву показалось, будто его огрели обухом по голове, и он очнулся, вернулся к действительности, лишь когда секретарь горкома спросил:

— Вам не докладывали о ней? Нет? Как говорится, репрессированный элемент, трудоустраивать надо… Примите, разберитесь.

Лишь после, уже сидя вновь в президиуме, Новосельцев с лихорадочностью восстановил те первые слова Куропавина, которые оказались подобно оглушительному удару: «Утром зашла в горком дочь бывшего омского пароходчика Злоказова — отпустили. Пожелала сюда. Говорит, близко к родным местам». «Вероника, Вероника… Сестра Вероника! — думал воспаленно Новосельцев, и ему чудилось — потеряет, лишится сознания прямо тут, в президиуме. — Живая! Явилась! Да как же такое?.. Как же?! Не было, выходит, печали… А что теперь? Что? Надо же такому — жива дуреха!»

К концу актива в раздерганном и горячительном его мозгу кое-как созрело решение: сам он с Вероникой встречаться не станет, пусть ее примет заместитель или кто-то из сотрудников, он же завтра на машине поедет в Усть-Меднокаменск — само провидение, выходит, подстроило ему ехать с отчетом; в горкоме теперь знают, Потапову он позвонит, а там из Усть-Меднокаменска заедет в Нарымское, предупредит старика Лапышева. Вероника может наведаться к нему, — чтоб старый хрыч не проболтался. А что дальше — будет видно. Может, и верно, придется попросить Потапова о переводе, даже в действующую армию, черт с ним, — ход, гляди, еще окажется козырным; все, все надо тщательно взвесить, продумать…

«Виллис» несся по улицам, подпрыгивал, взлетал на выбоинах в самом деле по-козлиному, снежное крошево фонтанами выметывалось из-под задних колес, в открытые бока машины со свистом врывался ветер, калил холодом бедро под шинелью, словно бы инеем прижигал рваный шрам на щеке, всегда больше мерзший на холоде, однако Новосельцев не обращал внимания, отмечая глазами лишь повороты узких уличных порядков. Теперь он забыл, что утром еще, отправляясь на актив, со щемлением и сердечным сбоем ощутил перелом в природе от зимы к весне, тот влажный призывный дух, в котором, казалось, перемешались горьковатые запахи осинника и тальника, мерзлого ситного хлеба, только что внесенного в теплый дом, бесконечно дорогое, напоминавшее далекое и давнее детство; теперь это будто и не являлось ему. Он не видел и этого дня, на излете выровнявшегося, очистившегося от бельмовой мути, не замечал солнца, скатившегося к Синюхе, не являлось ему предчувствие, что пройдет день-другой, и взгорки Матренина соколка откроются парной, дышащей землей, потекут журчаще-веселые, взблескивающие серебром вдоль домов ручьи; он, Новосельцев, неотступно и прочно замкнулся на одном: «Неужели верно — судьба настигает тебя?.. Неужели?!. Что же ты будешь делать, если это так? Какой выход найдешь? И получается, что те знаки судьбы были цветиками, лишь жалкими намеками ее, а вот теперь… Так, так, так! Значит, большевики отпустили тебя, Вероника, сделали подачку? Что же делать станешь? В прачки? В няньки? Или… в шахту, на свинцовый завод — «ковать победу»?! Что ж, тебе подарили жизнь, а вот с подпоручиком Злоказовым они бы так не поступили! Не поступят так и с начальником горотдела Новосельцевым, если в конце концов докопаются до сути! Если уже… не докопались! И твое, сестрица, тогда появление здесь далеко не случайное… Не слу-чай-ное!..»

В горотделе, оставив машину на улице, он спросил у дежурного, вытянувшегося и откозырявшего ему, где заместитель Шестопалов, именно ему хотел отдать распоряжение о сестре Веронике и об отчете, с которым рано утром отправится в Усть-Меднокаменск.

— Прием Шестопалов ведет, товарищ начальник. Там у него женщина, дочь бывшего пароходчика Злоказова, из горкома препроводили. У Куропавина была.

Сердце Новосельцева будто иглой пронзило, голову захлестнула жгучая волна: рок, рок!.. Возможно, он вздрогнул, но боковым зрением уловил — дежурный сотрудник, кажется, ничего не заметил, оставался спокойным, но и, верно, ждал, что скажет на такое сенсационное его сообщение Новосельцев, — в глубине простецких серых глаз старшего лейтенанта открыто гнездился вопрос. Обостренным чутьем Новосельцев все же уловил, что должен отреагировать, «подыграть» старшему лейтенанту, но все надо сделать в достойных пределах, сказал:

— Что ж, было — гремел Злоказов — не только на Иртыше! Известная… птица… Но вы-то о нем не слышали.

Сотрудник не уловил обидной для него нотки, которая все же проскользнула у Новосельцева, легко согласился:

— Верно, не слышал, товарищ начальник! А интересно поглядеть на осколок контры! Кожа да кости остались, но держится что королева.

Последние слова сотрудника коснулись сознания начальника горотдела уже притушенно, нечетко, хотя он и отметил их: Новосельцев вдруг до жгучей, несдерживаемой страсти ощутил — должен, обязан увидеть Веронику, хотя бы потому, чтоб понять, что с ней стало, что с ней сделали, воспитанницей института благородных девиц? Он сознавал, что мог выдать себя, мог бог знает что сделать, увидев, как сказал дежурный, «осколок контры», — с Вероникой, сестрой, его связывало не только родство, но и святые, дружеские чувства: отзывчивой, мягкой, сердечной была она для всех, его же, брата, боготворила, называла «восходящей военной звездой». Что? Что теперь с ней стало, с той, кого в доме все, вплоть до прислуги, звали ласково Вероникушкой?..

По коридорчику к кабинету Шестопалова он шел на чужих ногах — переставляя, не чувствовал их, в конце коридора замедлил шаги, пытался овладеть собой: чего доброго, этот недавно присланный в отдел старший лейтенант смотрит вслед, уловит его, Новосельцева, замешательство, и черт его знает, что в его дурацкой башке может родиться? Перед невысокой, обитой облезлым дерматином дверью он все же приостановился, берясь, за никелированную ручку, запоздало подумал: «Зря поддался искушению идти к Шестопалову, лучше позвонил бы или пригласил к себе…»

В кабинете, небольшом, притененном — два окна были занавешены плотными шторами, только в узкие разошедшиеся клинья пробивался дневной свет, — Новосельцев увидел низкорослого заместителя, возвышавшегося над пустым столом угловатой головой, казавшейся словно бы кубом, и женщину, сидевшую спиной к двери. Впрочем, то, что это была женщина, можно было догадаться только по полушалку, серому, вытертому, кутавшему ее голову нелепо-плотно, а дальше отметил тоже ношеную старую телогрейку, кирзовые латаные сапоги и, не видя еще лица ее, содрогнулся, сжалось на миг сердце. «Неужели… это Вероника? В этой одежде?.. А мать? Что с матерью?!» Вероятно, в первую секунду еще не оценив, что это вошел начальник горотдела, Шестопалов в неудовольствии — кто мог без стука войти к нему? — вскинул голову, даже чуть выгнулся от стола, сошлись к переносью рыже-подпаленные короткие брови, но грубоватое лицо разгладилось, улыбка выдавилась на нем, и он приподнялся тяжеловато со стула. Автоматически Новосельцев повел рукой, давая понять, чтоб тот не утруждался, не вставал, — в смешении опаленно думал, что вот она, Вероника, сестра, и что, что с ней стало, во что обратилась! Преодолевая безволие в ногах, замедленно подходя к столу, остро сознавая, что ему не надо бы видеть ее лица, и зная, что все равно увидит, не удержится — это выше его сил, — вытолкнул слова:

— Зашел, чтобы сказать о завтрашнем отъезде в областное управление… Поеду рано утром. Отчет посмотрю. Когда освободитесь — зайдите.

— Вот, товарищ начальник, дочь пароходчика Злоказова! В наши края, на поселение. Как раз пытаюсь выяснить, что еще осталось из этой громкой фамилии.

— И что же? — сквозь задавленность сорвалось у Новосельцева.