«Мы ведем сейчас ожесточенную гражданскую войну, — читал артист, — в ходе которой проверяется, сколько времени может выстоять наша нация или любая другая нация, сформировавшаяся в таких же условиях и столь же преданная своим идеалам». (Вот она — «холодная война»! — мелькнула у Бена мысль).

Он испытывал сильнейшее желание узнать, не Лэнг ли причина тому, что он оказался в тюрьме. Но как это узнать? Возможно, что Лэнг тут ни при чем. На допросе кто-то из членов комиссии упомянул интервью, которое взял у Блау Лэнг. Бен смутно припоминал, что действительно давал Зэву интервью, однако в печати он его не — видел. Если все это так, значит, комиссии известно, что они знают друг друга. Несомненно, интервью было где-то напечатано и хранится в деле Лэнга, если оно есть у комиссии.

«Но в более глубоком значении, — продолжал читать Мейси, — невозможно сделать это место еще более священным. Еще живые или уже погибшие герои, боровшиеся здесь…» («и в Испании, — мысленно добавил Бен, — и в Германии, Италии, в Тихом океане, под Сталинградом, Ленинградом, на острове Уэйк, у Великих Лук, в Варшаве и в Арденнах… Боже, где только они не боролись, где только не будут еще бороться!»)

«Мир скоро забудет, что мы говорим сейчас, но он всегда будет помнить, что они сделали в Геттисберге[109]. Нам, живущим, нужно посвятить себя великой цели, стоящей перед нами; нам нужно сделать все, чтобы гибель павших не оказалась напрасной („Аминь, Линкольн“, — подумал Бен)… чтобы наша нация, если будет угодно богу, пережила свое новое рождение, чтобы народное правительство, избранное народом и для народа, не исчезло с лица земли».

В этом месте речи в камерах выключили радио и свет. Только в коридорах остались гореть тусклые лампочки. Было десять часов вечера.

— Ура красно-бело-синему![110] — закричал кто-то в дальнем конце коридора. В камерах ответили громким смехом.

— Заткнись! — донесся окрик.

«Какой голос был у Линкольна? — спросил себя Бен. — Такой же звучный и вибрирующий, как у Мейси? Пожалуй, нет. Может, у него был высокий голос и…»

В это время тихо, но все же достаточно разборчиво заговорил Левин. Бен знал, что он обращается к нему.

— Ты слышал? Ты слышал, о чем говорил этот человек? А ты пытаешься вредить нам, ты, грязная свинья! Позор для евреев! Только бы мне добраться до тебя, я бы кишки из тебя выпустил!

— Внимание! Внимание! — загремело радио. — Всем камерам… Десять часов… Отбой.

Бен забрался под одеяло из грубой ткани, растянулся на топчане и, заложив руки под голову, уставился в пустую койку над собой. «Было бы лучше, — подумал он, — если бы со мной в камере сидел еще кто-нибудь, пусть даже Левин… Сью, что ты делаешь сегодня вечером, милая? Где ты сейчас? Думаешь ли обо мне?..»

Лэнг, уже основательно пьяный, стоял у окна и смотрел на развевающиеся флаги. В дверь кабинета постучали.

«Обед, — подумал он, не поворачиваясь. — К черту обед! У него нет аппетита». Он еще и не думал по-настоящему, как выбраться из того дурацкого положения, в которое его поставили три дня назад. «Может быть, не стоит и думать? — пронеслось в голове. — Быть может, если не думать, все образуется само собой?» Он громко засмеялся.

В дверь постучали сильнее, но Лэнг не шевельнулся, продолжая смотреть в окно. Он знал, что, если Энн захочет позвать его обедать, она откроет дверь и войдет в кабинет. «Я не голоден и, вероятно, никогда больше не буду голоден».

— Фрэнк! — услышал он голос жены, но не отозвался. Дверь открылась, но он даже не повернул головы.

— Я хотела спросить тебя кое о чем, — сказала Энн, подходя к нему. Лэнг думал в эту минуту о том, как высоко от этого окна до мостовой.

— Да? — мрачно проговорил он.

Энн взяла его за руку, повернула лицом к себе и увидела его глаза, налитые кровью, и сузившиеся зрачки.

— Да? — повторил он. — Я пьян. Ну и что?

— Я не об этом хотела тебя спросить. — Лэнг молчал. — Кто те два человека, — продолжала Энн, — которые приходили к тебе в понедельник утром?

— Ну, скажем, Розенкранц и Гильденстерн.

— Один из них служит в комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, не так ли?

— А ты что, председатель комиссии? Если ты знаешь так много, зачем спрашиваешь?

Он направился к графину с коньяком.

— Что ему нужно от тебя?

Лэнг налил коньяк в стакан, поднес его к губам и взглянул на жену.

— Он хотел знать, хозяин ли я своей судьбы и своей души. Я ему ответил.

— Фрэнк, я серьезно!

— Он хотел, чтобы я поиграл с ним в ладушки.

Энн с недоумением глядела на него. Он рассмеялся и отхлебнул из стакана.

— Ты видел утренние газеты?

— Я отказываюсь отвечать на том основании, что первая поправка к конституции защищает мое право читать, что я хочу, говорить, что думаю, пить, сколько влезет, и делать, что мне заблагорассудится.

Он допил коньяк и почувствовал, как вино сразу ударило в голову. «А! — мысленно восхитился он. — Вот это здорово!»

— Ты имеешь какое-нибудь отношение к аресту Блау?

— Почему я должен иметь к этому какое-то отношение? — Лэнг опустился в кресло и стал рассматривать жену так, словно увидел под микроскопом какой-то новый, неведомый доселе организм.

— Я еще раз спрашиваю: ты имеешь отношение к аресту Блау?

— Госпожа председательница! Внесите этот вопрос в повестку дня!

— Что за ложные показания он дал комиссии по расследованию антиамериканской деятельности?

— Откуда я знаю?

— Ты слышал его показания.

— И ты тоже.

— Я не слышала ничего такого, что можно назвать лжесвидетельством.

— Ты что, юристом стала?

— Один из тех, что приходили к тебе, — представитель прокуратуры?

Лэнг не ответил.

— Они предлагали тебе выступить в качестве свидетеля против Блау?

— Ничего не могу сказать.

— Нет, ты все же скажи, что они предлагали тебе.

— Не твое дело, кислая морда!

Энн повернулась и направилась к двери, но Лэнг вскочил с кресла и, догнав ее, схватил за руку.

— Ты куда?

— Не знаю.

Он подвел жену к стулу и, грубо сжав ее руку, заставил сесть. Покачиваясь, Лэнг отступил шага на два и заявил:

— Не говори о вещах, которые тебя не касаются. Слышишь? Мне это не нравится.

— О чем ты?

— Блау, я, лжесвидетельство и прочее… Это не твое дело.

— Я не совсем понимаю.

— Не понимаешь? А впрочем, ты никогда не отличалась особым умом, не так ли?

— Пожалуй, ты прав, — согласилась Энн. — Но я попытаюсь понять, если ты поможешь. Ты говорил, что в комиссии тебя расспрашивали о Блау и ты сказал, что он коммунист.

— Я сказал им, что считал нужным.

— Затем, сразу же после твоего второго допроса, Блау тоже вызвали в комиссию и спросили, знает ли он тебя.

— Ты мне надоела, — твердо и отчетливо проговорил Лэнг, направляясь к бутылке с коньяком.

— Потом его арестовали и посадили в тюрьму за лжесвидетельство. Я хочу знать, Фрэнк, — посмотри мне в глаза — я хочу знать, какое ты имеешь отношение ко всему этому. Что потребовал от тебя этот человек из комиссии и тот, другой?

— Я уже сказал, — пробормотал Лэнг, снова наливая себе вина. — Они хотели узнать, действительно ли квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. Я обещал подумать.

— Фрэнк, если ты сейчас же не ответишь на мой вопрос, ты уже больше никогда не сможешь ответить.

Лэнг поднял стакан и посмотрел сквозь него.

— Да она еще смеет угрожать мне! — Он хихикнул. — Она! Мне!

— Ты собираешься выступить против него в качестве свидетеля?

Он выпил вино и повернулся к ней.

— Я еще не решил, — злобно сказал он. — А какое я приму решение, не твое дело, и пошла ты к черту!

— Я ухожу.

— Куда?

Энн направилась было к дверям, но остановилась и бросила на него презрительный взгляд.