Книги не только раздвигали мир, но и сжимали его, сжимали до размеров моей головы, моих полушарий. Одновременно существуя, большой и маленький миры были очень устойчивы, до поры до времени сохраняя равновесие. Но как только в моей жизни стали появляться секс, другие книги, ритм, жизнь, смерть, музыка, движение — покой исчез — и разверзлась бездна. И вновь, как когда-то давным-давно (плохо помню) при первом взгляде на свет, в меня вселился ужас. Мои миры рухнули вниз с удручающим ускорением, рассыпались на кусочки. Не могу сказать точно (не знаю), когда это произошло.

Как-то разом посыпалось все на мою голову — и снова стало ясно, что мне врали, что мир — ложь. Он стал невыносимым в своем свободном падении.

«…Всё, чему нас учат, ложно». Ускользающий мир под ногами — это славное прошлое, ежесекундное прошлое, не сбывшееся прошлое. Вы заметили: прошлое никогда не сбывается?

Меня вновь обманули, и обманули очень давно — тысячи, тысячи лет назад.

Герман и его централ

В этом году мне с каждым днем нравится здесь все меньше. Я здесь один, если не считать моей машины, которая пылится на стоянке, и сексуально активных соседей за стеной. Их душераздирающие вопли и не скупые комментарии меня не раздражают, наоборот, я считаю их чем-то вроде бонуса к санаторной путевке. Мне значительно лучше, я уже не мучаюсь воспоминаниями о Мэри, не думаю о ней ночи напролет, я мучаюсь и думаю о своей осуществленной мести. А это разные вещи и разные уровни мучений. Моя совесть временами угрызает меня, но комплекс вины почему-то никак не хочет вырабатываться.

Кормят ужасно, одной картошкой, правда, на листочке меню в этом году вместо бронтозавра, диплодока и неведомой зверушки нарисован мужик, судя по носу и одеяниям, эллин, с амфорой в правой руке. С утра, как обычно, я посещаю процедуры, после обеда читаю книжки или сплю, потом иду на пляж, потом ужин, после которого я усаживаюсь на камень возле моря и наблюдаю окрестности. Я смотрю все новости по украинским каналам, но это не новости, а какие-то многосерийные заказные политические убийства, мне тошно от них, но я все равно их смотрю. Девушки в этом году на редкость блеклые, что характерно, ни одной белоруски, вымерли они, что ли, или Бацька деньги перестал платить? В общем, тоска смертная, и только стремительно восстанавливающаяся психика удерживает меня здесь до окончания курса лечения. Я спокоен и уверен в себе, как удав Каа. О, если бы я еще был так же мудр, как он! В общем, я в смятении, но в то же время я понимаю, что во мне рождается что-то новое, какой-то другой человек, какой-то совсем другой человек, я с ним еще мало знаком, и тем сильнее мое желание постичь его.

После того как Мэри меня оставила, все так переменилось, вернее, это я сам все переменил, потому что мне надоело быть рыбой, выброшенной случайной волной на берег, ждущей спасительного прибоя.

Я превратил свою жизнь в карнавал, где я не столько веселился, сколько наблюдал за тем, как веселятся другие, но мне важен был и этот эффект простого (и пустого) присутствия. Наверное, это могло продолжаться достаточно долго, но потом наступило СИЗО, и это было сильно. Почти трое суток в камере — и ваш взгляд на мир становится другим. И никаких гуру!

История с Ириной и Че, моими друзьями, окончательно выбила меня из колеи и утвердила в решении.

Я продал свой бизнес харьковчанам, переехал на время в Киев, где, ни в чем себе не отказывая, проедал вырученные деньги практически целый год, содержа свою сестру Ольгу и ее сына Лешика, который только пошел в школу. Я устроил свою сестру работать стюардессой на самолет к мужу Мэри, а сам целыми днями был занят лишь тем, что, сидя дома и покуривая сигареты, проверял исписанные корявым Лешиковым почерком тетрадки и ждал Ольгу, чтобы послушать ее отчет об очередном витке любовного треугольника и придумать сценарий для следующего рейса.

Сестра стонала и стенала, ей все это не нравилось, но, в конце концов, она, как и положено настоящей актрисе, увлеклась замыслом, и у нас все получилось. Терзали ли меня угрызения совести? Как бы не так.

Насладившись победой, крахом семейной жизни Мэри и удивленным, потрясенным, растерянным, растоптанным, размазанным по стенам ЗАГСа лицом этого товарища, я вновь приехал сюда, чтобы перевести дух и решить, что же делать дальше, потому как выходило, что дальше мне делать было нечего.

Я был пуст.

Сегодня за завтраком мне за стол подсадили ведьму. Именно ведьму: черные всклокоченные волосы, криво торчащие изо рта передние верхние зубы, но главное — взгляд, который она с меня не сводила даже тогда, когда ела эту похлебку, обозначенную в меню как «борщ украинский».

— Почему вы на меня все время так смотрите?

Она вообще мне ничего не ответила, будто меня там и не было. Просто ела борщ и смотрела на меня. В ее взгляде было много неприятного, возможно, в нем отражался я, возможно, преисподняя, в любом случае мой и без того не богатырский аппетит пропал вовсе, а настроение омрачилось и приблизилось к минус бесконечности. Хотя как можно приблизиться к бесконечности, объясните мне, пожалуйста?

Несмотря на то, что до отъезда остается всего два дня, я прошу у заведующей столовой отсадить старуху куда-нибудь за другой столик, на что мне отвечают, что отсадить можно в данной ситуации разве что меня. Хорошо, пусть меня! Что и происходит, и оставшееся время за приемом пищи я провожу в обществе молодой пары из Житомира. Старухи, как ни старался, я больше не видел. Мне хотелось за ней понаблюдать, разузнать, откуда она приехала и кто те герои, которые могут жевать и глотать в ее компании? Но ее столик пустовал, за ним все время никого не было. Сгинула она, что ли, обратно в преисподнюю?

Странная, незнакомая впечатлительность.

Видимо, весь свой последний цинизм я растратил на киевско-бориспольские забавы. Я вдруг стал сентиментален, но это ненадолго, потому что впереди у меня вновь брезжит цель, я просто не знаю, как к ней подобраться, какую дорогу выбрать, по какому Коридору лететь, но я точно знаю, что если я хочу хоть немного приблизиться к себе, откопать своего Чапаева, то… Но кого я вижу?! Те же грудки, та же крепкая попка, те же улыбчивые ямочки! Она идет по вечернему пляжу прямо ко мне! Я говорю ей: «Хочешь, я угадаю, как тебя зовут?», а она, приветствуя, хлопает меня ладонью по заднице. Я спрашиваю, где же ее сынишка, «мальчик Чупа-чупс», мой тезка, маленький Германик, она отвечает, что остался с мамой, а она приехала совсем одна, даже без подруг, и интересуется, где мой хвостик, намекая на то, что я остриг свои длинные волосы. Я отвечаю, что не стоит волноваться, хвостик, если хотите, хвостище, на месте, можешь сама убедиться, а волосы я действительно обрезал. А вот если бы я обрезал хвостик, то это было бы совсем другое дело! Мы проходим мимо караоке, которое третий вечер надрывает мне нервную систему, она меня спрашивает, не хочу ли я спеть, а я отвечаю, что для нее — хоть звезду с небес. Я даю усатому акыну в неизменном грязно-малиновом пиджаке с одной пуговицей деньги и заказываю «Владимирский централ». Первый куплет пропускаю, собираясь с духом, и начинаю с припева:

Владимирский централ, ветер северный…

Владелец «балалайки» испуганно озирается, думая, что сейчас все просто разбегутся. Но народ, наоборот, прибывает, желая посмотреть, кто же это орет таким дурным голосом.

Владимирский централ, зла немеряно…

Я абсолютно лишен музыкального слуха, но пусть это будет самым большим моим недостатком. Публика в начале потешается, кто-то возмущается, но их все прибывает и прибывает, и я заканчиваю выступление при полном аншлаге и покидаю авансцену под бурные аплодисменты и крики «молодец!». Никто ничего толком не понял, но в этот раз я, кажется, окончательно разделываюсь с этой песней.