Ночью, когда мы возвращаемся к палаткам, Кот играет на гитаре и поет — он великий поэт и великий музыкант, я не знаю, почему сейчас это не так, но в его стихах есть сила, они настоящие, и его песни — это и мои песни тоже, я так ощущаю. Мы все лежим на спальниках, над нами — миллионы звезд в огромном бесконечном пространстве (в бесконечном ли?), всем немного грустно, мы прихлебываем из бутыли изрядно переспиртованный находчивыми татарами «Черный доктор». Виктория лежит рядом, я поворачиваю к ней голову, смотрю прямо в глаза и говорю: «В палатку!» Ее взгляд вопросителен, и я кратко поясняю свое желание: «На камни!» Она влезает в палатку, я тоже, и тут же стягиваю с нее только что переодетые трусики, все в винни-пухах и пятачках. Кот спит в Шейле.
В наших глазах — всепоглощающий огонь свободы и радости. Мне кажется, что я могу заглянуть за горизонт.
На прощание мы заезжаем в Генуэзскую крепость под Судаком. Мы выдираемся, конечно же, на самую верхнюю башню, стоим там в полный рост и смотрим вниз. Страшно! Ветер просто обрывает уши. Мы слазим, по дороге в мечеть встречаем рыцаря, помахивающего мечом. Я спрашиваю, не Айвенго ли его зовут, а он отвечает, что нет, Уоллес, только Уоллес!
И мы таки уезжаем, уезжаем из этой благословенной страны, из этого Эдема, но куда и зачем? Но иначе нельзя. Рай может быть раем здесь, на земле, только ограниченное количество времени. Из него надо успеть вовремя смыться самому. Ведь рано или поздно, но тебя все равно оттуда попросят. Такие случаи в практике уже были.
Герман, Коктебель и его жажда мести
Если нельзя дважды войти в одну и ту же реку, интересно, можно ли войти дважды в одно и то же море? Я ощущаю, что за прошедшие восемь лет мой мир стал значительно уже. Как бы то ни было, я призываю дух воспоминаний, дух Коктебеля зализать все мои кровоточащие раны.
При виде знакомых пейзажей злость и головокружение проходят.
Я снимаю какую-то квартирку «с улучшенными удобствами и кондиционером» за десять долларов в сутки, которая на поверку оказывается чем-то наподобие увеличенной собачьей будки с вентилятором, сворованным хозяином лет двадцать назад на заводе «Красный металлист». Но мне не хочется спорить вообще ни о чем, я отдаю деньги, загоняю машину во двор и иду к Юнге. Когда-то мы думали, что наверху этого холмика похоронен героический юнга с боевого корабля, но справочник «Коктебель», который я приобретаю на книжной раскладке на Пятаке, растолковывает, что название дано в честь немецкого археолога Юнге, который первым начал в этой местности вести исследования, чем и прославился. Вот так.
На нашем пляже, не считая двух микроавтобусов с телевизорами и прочим муфлонским причиндальем, никого нет. Июнь, то есть не сезон. Я три дня провожу в полном одиночестве, валяюсь голышом на гальке, брожу вечерами по немноголюдному городу, ем еду в знакомых ресторанах и кафе. Я разрабатываю план мщения. Я думаю о Мэри. Я представляю ее мужа, этого Терешкова. Я представляю, как она ждет его с работы, как она целует его, как говорит нежные слова, как кормит, как заботится о нем. И чем больше я об этом думаю, тем несправедливей мне кажется такой финал. Меня ведь покинула не только Мэри, меня покинул целый мир. И дело не в любви, потому что я не могу определенно сказать, любил я ее или же нет, в моем ощущении любви, скорее, нет. Но она была большим, чем эта болезнь, она была частью меня самого. Интересно, любила ли она меня? Как я сейчас понимаю, очевидно, тоже нет. Она просто ждала, искренне надеялась, что финал, к которому она стремится, финал, к которому ее подталкивают изо всех сил, этот извечный финал всех естественных отношений между мужчиной и женщиной, совсем близок. И она приближала его, как День Победы. Она очень старалась. Она искренне считала, что чем больше она старается, чем больше она трудится, тем быстрее все произойдет. А я просто жил, думая, что если двум людям хорошо вместе, то они должны радоваться этому состоянию и не морочить себе голову всякими глупостями.
А все случилось значительно проще. Оказалось, в этом мире еще остались мужчины, готовые жениться через пару месяцев после знакомства.
Утром последнего дня моего заброшенного пребывания в Коктебеле звонит Петр и сообщает, что все готово, и я должен быть в Киеве через пять дней, то есть в четверг. Петр спрашивает, знает ли моя сестра какой-нибудь иностранный язык хоть немного, потому что указанный мною самолет и его экипаж выполняет и выставочные рейсы в том числе, а это серьезное мероприятие. Кроме того, ей придется сначала два с половиной месяца поучиться на специальных курсах, сдать экзамены, потом налетать сорок обязательных часов с инструктором, и только после этого она сможет работать на том самолете, который ей необходим. О’кей? Нет проблем. Я беру «карманный» рюкзак и иду на ту самую высокую гору, на которую мы когда-то так и не поднялись с Котом.
Я спускаюсь с нее опустошенный, точнее, с выветренной головой, но мое сердце наполняет радость. Мне кажется, что я не понимаю еще больше, но откладываю свое непонимание куда подальше — до тех пор, пока не воплощу задуманное в жизнь. Отступать поздно, да и незачем. Жалеть о несделанном значительно печальней, чем сделать, а потом жалеть. Народная глупость, но я согласен побыть глупым, потому что я еще и упрямый, как осел.
Герман и его видение мира
Одно время я был маленьким.
И весь мир мне казался маленьким, крохотным, и не было никакого сомнения, что везде, в любой точке этого глобуса или карты я побываю и оставлю немного себя. Но чем больше и старше становился я сам, тем и мир разрастался до непомерных размеров, конкретных автобусов, поездов, самолетов; города и материки принимали свои очертания; мир растягивался в подозрительные часы и календари. Он обретал порядок, он разбухал — и казался совсем уже необъятным и страшным.
Одновременно я не верил в него. Как только писали в газете, говорили по радио или показывали по телевизору, что на другом материке, в другой далекой стране что-то случилось, мне тут же приходило в голову, что все это выдумка, ложь. Потому что нет в природе никаких других стран и материков, все врут; даже те взрослые, которые, приехав откуда-то, захлебываясь рассказывали, «как они там живут», — все ложь. Яркие сумки, красивые вещи, вкусные жвачки — все специально. Их просто так научили, чтобы обманывать меня, чтобы я думал, что есть другие страны и другие люди. А на самом деле все живут в одном городе с глаголами повелительного наклонения. И все глобусы и карты — мишура, сказка, игра, географический бред, и даже Москва, сама Москва, столица еще той страны — игрушечный и невсамделишный город. А тот, кого показывают по телевизору, кто всеми руководит и командует, — это кукла. Есть только я, мама, папа, люди, которые ходят по улице, и то, если смотреть в окно, а если не смотреть, их нет. Есть дождь, солнце, снег, ветер, но и за всем этим стоит Кто-то темный и страшный, он дергает за потаенные ниточки, заставляет всех рождаться и умирать, нагло и незаметно подталкивая в спину.
Но меня учили.
Меня учили систематически и регулярно, как и положено в цивилизованной стране. Я становился взрослее и хуже, руки и ноги вырастали, волосы требовали модной прически, ногти — ухода, одежда — опрятности. Мир научил меня измерять расстояния и знать, который сейчас час, люди требовали с меня платы за то, что я находился среди них, в виде правил приличия и принятия их размеров мира.
А я и не противился. Ничто не склоняло меня к этому, меня вполне все устраивало, но, будучи добрым ребенком, затаил все же какое-то нехорошее чувство, обиду, мысль, что мир, весь мир, меня обманул в чем-то главном и изначальном.
Все книжки, которые я читал в детстве, только усиливали подозрения и надежды. Они ничего не разъясняли мне, никак не продвигали вперед в познании расстояний и дат, только плодили мечты, на какое-то время делая их реальностью. И если это были мушкетеры Людовиков, то было очевидно, что, если это уж мне так нравится, то когда-нибудь я обязательно завернусь в плащ и обнажу шпагу в темном парижском переулке XVII века. Если же это был Немо, то «Наутилус» обязательно прибудет прямо по реке и увезет меня на далекий остров посреди океана.