Бронепоезд сразу же рванул с места и начал быстро набирать скорость.

Передо мной возник Переяславцев.

— Попрощаемся с ребятами, ведь они были настоящими артиллеристами, — жалобно сказал он.

Я оглянулся. Несколько десятков глаз смотрели на меня.

Рядом со мной стоял комиссар. Он сделал вид, что не расслышал слов Переяславцева, и отошел в дальний угол, тем самым как бы дав мне понять, что он тоже согласен. Неожиданно я почувствовал к нему особое расположение.

«К чертям, — сказал я про себя, — ребята заслужили большего, чем несколько снарядов», — и крикнул во весь голос:

— Зарядить орудия!

— Есть зарядить! — в ту же минуту отозвались командиры орудий.

— Три снаряда беглым, огонь!..

— Ого-онь! — взревели командиры, и утренний покой троекратно сотряс мощный орудийный грохот.

Далеко прокатилось эхо залпов, и этот оглушительный гул прозвучал печальным зовом нашей братской любви…

Поравнявшись с местом, где были преданы земле наши товарищи, выстроившиеся у бортов бойцы обнажили головы…

Я не сдержался и, украдкой вынув из кармана фотографию дочери Димитриева, долго вглядывался в печальные глаза ребенка, Сердце сжалось при мысли, сколько таких ни в чем не повинных существ сделала сиротами и разбросала по свету грозная волна войны. Кто знает, как беспокойны зимние ночи этих невинных существ, голодных, холодных, лишенных ласки, как трепещут и замирают их маленькие сердца от неосознанного страха и предчувствия…

Бронепоезд несся на полном ходу. Я стоял на мостике. Ледяной ветер бил мне в лицо, но холода я не чувствовал. Мерно раскачивались хоботы дежурных орудий, громыхали боевые платформы, в такт им кивали зачехленные стальные жерла пушек. Я знал, каждый из нас сейчас думал лишь об одном — о мщении. Кровь за кровь!

Перевела Л. Татишвили.

ДАМСКИЙ ПАРИКМАХЕР

Я сидел на траве, прислонившись спиной к стогу сена, и пребывал в каком-то неприятном полузабытьи. Временами мне казалось, что у меня жар, и я погружался в густой, белесый туман.

Я вроде бы спал, но все слышал. Слышал, как командир третьего орудия сержант Резниченко отчитывал бойца своего расчета Хаима Фрадкина:

— И кто только тебя в армию послал, я того… — Я знал, что Резниченко сейчас чертовски хотелось выматериться по всем правилам, но почему-то вдруг он совершенно безобидно завершил начатую фразу: — …мать видел задом наперед верхом на осле.

— Я тоже ее задом наперед видел, — немедленно согласился Фрадкин.

— Объясняю тебе, балде, втолковываю, но в твою башку ничего не лезет!

— Значит, не хорошо объясняете, — спокойно ответил Фрадкин.

— Ты, братец, идиот или нормальный человек?

— Идиотов у нас во всем роду не было, откуда же я могу быть идиотом?

— «В роду»! Тоже мне род, можно подумать, романовский!

— Чей бы ни был, а хороший, — безобидно и примирительно говорит Фрадкин.

— Это ты-то хороший?! И кого только мне подсунули, недотепу эдакого. Где тебя откопали на мою голову! Надо же, именно мне прислали! — негодует сержант.

Такой уж у него характер: разгорячится из-за пустяка, раскричится — на всю округу слышно. Вот и сейчас небось немцы на той стороне слышат его сиплый голос.

Я был неимоверно усталый, ломило все суставы, затекшие ноги гудели.

41-му стрелковому корпусу, в состав которого входил и наш артиллерийский дивизион, в первые же дни войны пришлось отступить на сотни километров.

Весь этот путь мы проделали пешком, в летнюю жару, и теперь, уставшие от боев, расположились близ города Луги, чтобы собраться с силами и, выражаясь военным языком, «пополнить свои ряды живой силой».

Во время отступления немцы, во много раз превосходившие нас численностью, вооружением, техникой, преследовали нас по пятам и не давали возможности перевести дух. Они хотели втянуть наши соединения в бой, чтобы расправиться с нами одним ударом, но наш корпус ловко ускользал у них из рук и стремился к укрепленному Лужскому рубежу, чтобы укрыться за ним, прийти в себя, а потом вновь ударить по врагу.

Напряжением последних сил мы отразили атаки немецких дивизий и в первых числах июля оказались за Лужским укрепленным рубежом.

Только теперь, когда мы оторвались от фашистских механизированных и танковых соединений и получили возможность немножко передохнуть, ощутили мы все те муки, через которые прошли во время нашего вынужденного отступления.

Истекала первая декада июля. С начала войны минуло всего каких-то две недели, а мне казалось, прошел целый век!..

Тогда еще никто не знал, какие тяжелейшие испытания ждут нас впереди.

Артиллерийский дивизион, в который входила моя батарея, стоял к востоку от Луги, на расстоянии в несколько километров.

Этот край России отличается живописностью, особенно в летнюю пору. Все кругом зеленело. Вдали на горизонте тянулась темно-синяя полоса хвойного леса. Солнце светило ярко и весело, в безоблачном небе реяли ласточки.

Если бы не отдаленный грохот пушек и гул самолетов, если бы не разрывы снарядов немецкой дальнобойной артиллерии, трудно было бы представить, что совсем рядом идут кровопролитные бои и совсем недавно мы сами находились в этом аду.

Стог из свежескошенного сена, к которому я прислонился спиной, вероятно, косили в последние предвоенные дни. Сено пахло так ароматно, что мне не хотелось вставать.

Как было бы хорошо сейчас лечь на спину, раскинуть руки и глядеть, глядеть в небо! Но я не мог себе этого позволить: орудийные расчеты проходили боевые учения, и я должен был присмотреть за ними.

Я ощущал полную расслабленность, а сознание, хотя и лениво, нехотя, но все же работало. Мне хотелось восстановить в последовательности пережитое за последние дни, но крик сержанта мешал и отвлекал меня.

Сержант Резниченко был маленьким, щуплым человечком с желтым, болезненным и прыщавым лицом. Однако голос имел зычный: как крикнет, за три версты его слышно.

Я всегда удивлялся: откуда у такого тщедушного человека такой мощный голос? Если он разговаривал, находясь в группе людей, вы бы ни за что не поверили, что этот голос принадлежит такому слабому с виду человеку.

Резниченко месяц назад прибыл на мою батарею, и за это время я довольно хорошо его изучил. Множество раз я имел случай убедиться, что этот сорокашестилетний сержант недобрый человек, охотник посмеяться над другими, язвительный, едкий, если к кому-то прицепится — уж не отстанет, пока всю душу не вымотает.

Но зато командир он был отличный. Дело свое знал превосходно. Я еще не встречал такого блестящего командира орудия, о лучшем нельзя было и мечтать. Потому я многое от него терпел и на многое закрывал глаза.

Я знал, что его никто не любит не только в его подразделении, но, представьте, и на всей батарее, однако как хорошего артиллериста и человека на редкость смелого и энергичного его уважали и, пожалуй, даже побаивались.

Когда вокруг все горело, сокрушалось и плавало в крови, голос Резниченко, громкий, но спокойный, раздавался по всей батарее: если ругал кого — во всеуслышание, хвалил (что случалось весьма редко) — и это слышали все.

Резниченко почему-то особенно невзлюбил Фрадкина.

Не прошло и недели, как прибывшего с новым пополнением Фрадкина я направил заряжающим в расчет Резниченко, и за это время дня не проходило, чтобы командир орудия не бранил или не наказывал Фрадкина.

Странное зрелище являли их стычки: маленький, кривоногий, с желтым, как лютик, лицом, Резниченко, до пупа достававший огромному Фрадкину, размахивая руками, отчитывал и честил на все лады стоявшего перед ним навытяжку бойца, который по сравнению с ним казался богатырем.

Фрадкин и вправду был здоровый детина. И лицо у него было большое, с крупными чертами, и живот огромный.

А уж ляжки — неправдоподобно толстые. Штаны самого большого размера сидели на нем в обтяжку, как рейтузы, и постоянно лопались по швам. Бедняге Фрадкину частенько приходилось их зашивать, благодаря чему он со своими штанами служил излюбленным предметом шуток для всей батареи.