Когда он поднимался по лестнице, худой — кожа да кости, Переяславцев с непривычной для него быстротой подхватил его под руки, помог подняться по лестнице, потом, низко нагнувшись, принялся тщательно стряхивать с него остатки снега.

Он делал это с такой нежной заботливостью, словно считал своей самой почетной обязанностью.

Весь свой утренний завтрак Переяславцев, вовсе потерявший аппетит, отдал Чернышу, но Черныш отрицательно покачал головой и пододвинул тарелку Панову. Панов, однако, не дотронулся до еды.

— Тебе положено! — бросил он многозначительно.

Черныш не стал больше отказываться и, хотя кусок застревал у него в горле, доел весь завтрак, потом снял с себя оружие и лег на кровать, с головой укрывшись шинелью.

Наступившую тишину разорвал сигнал тревоги…

Я выскочил на платформу и снова увидел «юнкерсы».

Первый же залп, удивительно синхронный и точный, убедил меня, что ребята, как говорится, в настроении, врагу дорого обойдутся жертвы вчерашнего боя. Вдруг одновременно с нашими первыми выстрелами из лесу раздались оглушительные залпы мощных зенитных орудий.

Оказывается, командование армии срочно выделило целый зенитный дивизион для защиты танковой бригады, так что у нас появился неожиданный и могучий подсобник.

В каждом нашем орудийном расчете не хватало двух или трех человек, но, несмотря на это, бронепоезд воздвиг такую огневую стену, что немецкие летчики заметались в растерянности. Их образцовый порядок мигом нарушился, «юнкерсы» второпях где попало сбрасывали смертоносный груз.

В этот раз нам повезло: на бронепоезде ранило лишь двоих. Но одним из них оказался именно тот, кто попытался принять от врача эстафету похищения Черныша, — старший лейтенант Панов! Осколком бомбы ему перебило ключицу.

Панову оказали первую помощь и уложили в сани, чтобы отправить в медсанбат танковой части. Бледный от потери крови Панов лежал, морщась от боли, и кусал губы.

До того, как бойцы потащили сани по грязному снегу, он подозвал Переяславцева и с улыбкой, которую в ту минуту никто от него не ожидал, что-то ему прошептал.

Переяславцев оживился, закивал и пожал раненому руку.

— Не робей, ребята, бейте фрицев без пощады, а я скоро вернусь! — напрягаясь, крикнул Панов и надвинул меховую ушанку на глаза, видимо скрывая подступившие слезы.

Сани исчезли за заснеженными деревьями.

На заре следующего дня в вагон вскарабкался Переяславцев. Этот узкоплечий тщедушный человек сегодня выглядел неожиданно молодцевато. Зайдя в вагон, он бросился к Чернышу, который, только что встав с постели, грелся у печки, и попытался поднять его на руки, но не смог даже с места сдвинуть.

Черныш спокойно, не мигая смотрел на хлопочущего возле него Переяславцева.

— Панов тебя мне завещал, должен же я тебя оттащить в снег, как доктор… Ну и тяжел, будь ты неладен! — запыхавшись, скороговоркой говорил дорожный мастер, подставляя Чернышу свои худые узкие плечи…

Черныш ничего не ответил, молча оседлал новоявленного Росинанта.

Переяславцев, согнувшись под тяжелым грузом чуть ли не вдвое, с помощью самого же Черныша с трудом сполз вниз по лестнице и нетвердым шагом поплелся туда, где врач обычно бросал Черныша в снег…

Бойцы с грустной улыбкой ждали конца этой трагикомической сценки и с жалостью смотрели на выбившегося из сил Переяславцева. Ему, однако, удалось дотащить Черныша до назначенного места. Черныш сам спешился, обтер снегом раскрасневшееся лицо и посмотрел на нас, видимо колеблясь, возвращаться уже или еще подождать.

— Доктор жив, жив! — размахивая руками, тонким голосом закричал вдруг Переяславцев.

— Жив!!! — зычно повторил Черныш.

Их слова радостью отозвались в наших сердцах.

Переяславцев с Чернышом в обнимку направились к поезду.

До начала очередной бомбежки, как выяснилось поздней, оставалось три часа.

Неожиданно, словно в ответ на некий незримый знак, в лесу одновременно зарокотали сотни моторов, и через несколько секунд из лесу один за другим выплыли танки и, минуя нас, направились в сторону фронта.

Поравнявшись с бронепоездом, командиры танков откидывали свои люки и, высунувшись по грудь из машин, махали руками в черных перчатках, пока не скрывались за поворотом…

Мы в это время стояли на платформах и криками приветствовали уходящих на фронт. Стоило показаться из люка шлему танкиста, как весь бронепоезд орал во всю силу своих легких, перекрикивая даже грохот моторов.

Через полтора часа огромное «хозяйство» бригады вместе со своими вспомогательными силами полностью освободило Усачи.

Все стихло, и обугленный, изреженный лес, развороченный взрывами бомб, вновь стал тихим и безлюдным. Мы ждали налета, и это ожидание с каждой минутой становилось все более и более напряженным.

Вскоре до слуха донесся отдаленный гул. Со стороны тыла к нам приближалась целая армада самолетов врага.

Удивительно, что на этот раз они обошли нас глубоко слева и взяли курс на лес.

А через мгновенье «юнкерсы», не обращая внимания на нашу стрельбу, начали бомбить тот участок леса, где несколько часов назад стояли танки!..

Ошибка немцев была нам на руку. Шутка ли, заставить врага впустую истратить сотни тонн бомб? Я даже приказал уменьшить огонь, чтобы «не мешать» врагу.

Со спокойной улыбкой на лицах наблюдали мы, с каким ожесточением и «арийской» последовательностью «юнкерсы» бомбили совершенно пустой участок. Случай этот всех нас развеселил, у приунывших ребят поднялось настроение.

Вечером мы оживились еще больше, получив приказ поутру поднять паруса и взять курс на передовую. Надо было видеть, с какой охотой и живостью бойцы начали готовиться к отъезду. Даже самый спокойный из всех нас Переяславцев, возбужденный до крайности, бегал без всякой нужды от одного паровоза к другому. С наступлением сумерек он вместе с железнодорожниками отправился на дрезине проверять путь, а ночью не спал, возился вместе с машинистами у паровозов.

В вагоне остались только я и Черныш.

Утром, проснувшись, я взглянул на Черныша.

Он лежал с открытыми глазами и словно ждал чего-то.

Я подумал было последовать примеру товарищей — продолжить традицию доктора, но самолюбие командира взяло верх, и я отказался от своего намерения, посчитав, что мне, как командиру бронепоезда, не к лицу «сентиментальный» поступок.

А во дворе уже стоял гвалт. Бойцы умывались.

Как только я начал одеваться, Черныш присел на постели, почесал волосатую грудь и настороженно на меня взглянул. Я тщательно обертывал ноги теплыми портянками, сделав вид, что думаю о совершенно иных вещах.

Черныш принял какое-то решение.

Он пыхтя сполз с койки (видно, поотвыкнул за неделю подниматься самостоятельно) и босой, в исподнем белье направился к выходу… Неловко спустился вниз по лестнице и по протоптанной тропинке спокойно направился к своему сугробу. Он постоял там молча пару минут, обтер лицо и руки снегом и повернул обратно.

Мы наблюдали за ним. Я убежден, что перед мысленным взором каждого из нас в те минуты стоял наш милый доктор…

Раз-другой в моей памяти всплыла долговязая фигура Панова, за нею лицо сержанта Злобина, а затем многих боевых друзей, которых уже не было с нами…

Не знаю, почему так происходит, но порой образ какого-либо человека впечатывается в память отчетливее, чем родного или близкого, и при каждом воспоминании о нем сердце сжимается от боли.

Наверное, это одно из проявлений человечности. Потому меня ничуть не удивляет, что у наших предков были тысячи разных способов поминания усопших, душа человеческая, оказывается, и впрямь сильнее ее телесной оболочки, выносливее, долговечнее и порою даже любимее…

Подготовку к отъезду мы закончили еще ночью.

Ранним утром я поднялся на командирский мостик. На боевых платформах царила тишина. Только мощное пыхтенье паровоза нарушило ее.

Все взгляды были обращены ко мне. Я поднял руку и громко крикнул в мегафон:

— Полный вперед!