Альбом так захватил меня, что я уже не помнил ни о времени, ни о том, где нахожусь, ни о том, что меня ждала столь желанная женщина, которая сама, по своей воле пришла ко мне…

Наконец я очнулся. Огляделся. Чигирин, прислонившись плечом к стене, дремал.

— Чигирин, — окликнул я его; — что тебе дать за этот альбом?

Чигирин выпалил одним духом, будто заученное наизусть:

— Две литры водки и буханку хлеба, ни больше ни меньше.

— Ты уж лучше все Пупышево у меня попроси…

— Пупышево себе оставьте, со всеми здешними бабами, а мне — две литры водки да буханку хлеба, ни больше ни меньше!

— Где я тебе два литра водки возьму?!

— Попроси у Малининой.

— А у Малининой откуда?

— Найдет. Жена начальника станции целую бутыль привезла, в ней до восьми литров. Ежели Малинина попросит, Пашков ей не откажет, это я точно знаю… Одним словом, значит, коли желаете — две литры водки и буханку хлеба, ни больше ни меньше.

При упоминании Малининой меня словно током ударило. Сожаление огнем охватило сердце. Я почувствовал себя, как человек, совершивший непоправимую глупость и кающийся в ней..

Всучив альбом изумленному Чигирину, я выбежал из комнаты, велев ему подождать меня здесь.

Сломя голову сбежал я по лестнице. Влетел в комнату, как сумасшедший. Я хотел просить прощения у Нины, расцеловать ее с головы до ног, объяснить, как все случилось…

Постель была пуста!..

Ошеломленный, я схватил лампу, поднял ее над головой, осмотрел все углы комнаты. Я так тщательно проверял каждый метр, словно искал не женщину, а маленькую пуговицу.

В комнате не было никого.

Я выбежал в коридор, осмотрелся, прислушался. Тишина и пустота…

Я снова оказался на втором этаже. Выходная дверь была полуприкрыта. За дверью был непроглядный мрак.

Влетевший в дверь вихрь ожег мне лицо, швырнув в меня горсть холодных дождинок.

Ветер задул лампу, и по эту сторону дверей тоже наступила тьма.

В сердце моем тоже воцарился мрак…

Я изо всех сил размахнулся и швырнул лампу в темноту, зиявшую за дверью… Горячее стекло соскочило с рожка, стукнуло меня по кисти, обожгло…

Нина ушла…

Но не просто ушла: она ушла навсегда. Это я сразу же понял.

Мне хотелось бежать за ней следом, звать, кричать, но я почувствовал, что все это уже ни к чему.

Опустошенный, я побрел обратно, вошел к себе и бросился на постель.

От подушки и одеяла исходил слабый приятный запах. Этот знакомый запах еще более усугубил мою досаду, усилил боль. Меня охватило дурацкое желание все ломать, бить, крушить… Я как безумный сорвался с кровати и вновь выбежал в сени.

У входной двери стоял Чигирин.

— Убирайся отсюда, пока я не придушил тебя своей рукой! — заорал я на него, не узнавая собственного голоса.

Чигирин покорно втянул голову в плечи, торопливо перешагнул порог и исчез во мраке. Но напоследок он успел окинуть меня взглядом, в котором были и страх, и удивление.

Не отдавая отчета в том, что делаю, я снова помчался в свою комнату, стащил с себя сапоги и откинул одеяло, чтобы лечь, когда обнаружил собственную общую тетрадь в черном переплете, куда я записывал конспекты занятий по военной подготовке. Пошарив рукой, я обнаружил и карандаш.

Я удивился: как очутились здесь тетрадь и карандаш? И то и другое находилось в полевой сумке, а сумка висела на стене, в головах кровати.

Я встал. Чиркнул спичкой. Оторвав клочок от обертки пайковых галет, поджег бумажку и прочел в тетради написанные размашистыми крупными буквами слова:

Я думал, что сердце мое вот-вот выскочит из груди. Что делать, куда идти…

В ту мучительную ночь я так и не сомкнул глаз.

Когда стало светать, я задремал. И сразу же в нижнюю дверь кто-то заколотил кулаком.

На пороге стоял Чигирин. Он совершенно протрезвел и смущенно улыбался мне. В руках он держал альбом.

— Пожалуйста, альбом ваш.

Я не сразу сообразил, что он мне говорит, и подумал: видно, совестно ему стало после моего вчерашнего взрыва, что такую цену за него заломил.

— Нет, Чигирин, даром я не хочу. Я подумаю, что могу дать за него. Немного погоди, сговоримся после, а пока альбом пусть будет у тебя.

— Так мне уже дали! — сказал он в ответ и подмигнул. — Теперь этот альбом ваш.

Его слова окончательно сбили меня с толку.

— Кто дал, что дали, когда?..

Мне не хотелось, чтобы подтвердилась промелькнувшая догадка.

— Малинина.

— Кто?! — спросил я так, будто впервые услышал четко произнесенную эту фамилию.

— Малинина.

Прищурив глаза и улыбаясь, Чигирин смотрел на меня.

— Что она тебе дала? — невольно вырвалось у меня, словно главное заключалось именно в этом.

— Больше, чем я просил! Три литры водки!

— Откуда?

— Ей начальник станции дал. Я ведь сказал, он ей не откажет.

— Хорошо, только я-то тут при чем?

— То есть как это при чем? Ради вас она это сделала! Больно уж он хотел этот альбом, говорит, подари ему от моего имени. Пускай, говорит, будет ему от меня память… Вот я и принес…

Мне только одного хотелось: помчаться к Малининой, заглянуть в ее бездонные глаза, просить прощения, стать на колени, открыть свое сердце! Как-нибудь объяснить ей, что ее решение не было правильным, что без нее мне не жить!..

Но я сдержался. Мне стало стыдно перед посторонним человеком. Ох, будь неладен чересчур застенчивый, чересчур сдержанный человек! Ведь такой может потерять даже самого себя!

В то самое время, когда я стоял в оцепенении и не знал, что сказать, к моему крыльцу подбежал запыхавшийся вестовой из штаба. Оказывается, командир полка объявил тревогу.

Наскоро одевшись и захватив оружие, я пустился бежать на командный пункт.

— Сейчас мне некогда, принеси вечером, вечером принеси! — на бегу крикнул я Чигирину.

Командир полка дал мне прочесть недавно полученный приказ нашего начальства: полку надлежало немедленно выступить, на ближайшей станции нас уже ожидали вагоны для погрузки, после чего нам надлежало отправиться в направлении Новгорода.

Только мы приступили к погрузке имущества на грузовые автомашины, как в воздухе раздался ужасающий гул.

Разумеется, мы тотчас же поняли, что предвещает этот гул моторов…

Да, немцы умели выбирать время!

Взвыла сирена, и все мы бросились в траншеи.

Едва я спрыгнул в укрытие, оглушительно громыхнуло. Потом еще, еще и — я сбился со счета.

Обалдев от невыносимого грохота, я прижался к стене траншеи.

Казалось, тяжелые фугасные бомбы рвутся одна за другой где-то совсем рядом, чуть ли не в двух шагах. От мощных взрывов содрогалась вся окрестность. Наши траншеи дрожали, как при сильном землетрясении.

Я не сразу смекнул, что вражеские бомбардировщики бомбят не нас, а станцию и дачный поселок!

У меня перехватило дыхание: ведь там находилась Малинина!

Если бы немцы захотели бомбить нас, мы были бы для них гораздо более труднодосягаемы, и укрытий у нас было заготовлено достаточно, и подразделения были рассредоточены на большой территории, и замаскированы были неплохо. Поэтому вражеская авиация не могла бы бомбить нас точным прицелом.

Зато станция и дачный поселок представляли собой отличнейшую мишень, при желании немцы могли нанести точный бомбовый удар по любому зданию.

Как только прекратился адский грохот и вражеские бомбардировщики скрылись из виду, нам тотчас же сообщили, что ни одно из наших подразделений не пострадало.

Получив это сообщение, я вскочил в «виллис» и велел шоферу гнать на станцию.

Когда мчавшийся на, полной скорости «виллис» миновал высокий бор, я поднялся на ноги в надежде увидеть станцию. Но меня как обухом ударило: желтого станционного здания как не бывало… Только столб дыма и пыли поднимался к небу.