В тот вечер погода внезапно изменилась. Небо заслонили черные тучи, заморосил дождь. Стояла холодная, неприятная ночь. Ветер пронизывал до костей. А мы ничего не чувствовали и, весело переговариваясь, быстро шли к моей даче.

Я долго не мог зажечь лампу — у меня дрожали руки. Нина молча подошла к кровати и начала разбирать постель…

Безумное желание закурить заставило меня выйти в коридор. Пока она расстелила бы кровать и разделась, я успел бы выкурить одну самокрутку. Я так торопливо и жадно затягивался крепчайшей махоркой, будто ничего лучшего в жизни не знал.

Когда я вернулся в комнату, Нина уже лежала и заплетала волосы в коротенькую косичку.

Я несмело приблизился к кровати, опустился на край и с колотящимся сердцем принялся стаскивать с себя сапоги… Только я снял второй сапог, как раздался громкий настойчивый стук в дверь.

Нина посмотрела на меня испуганными глазами.

— Кто бы это мог быть? — спросила она.

Я пожал плечами. Я никак не мог понять, кому я понадобился в такую пору. С дежурными полка я переговорил по телефону сравнительно недавно, и никаких спешных дел не предвиделось.

«Наверное, это Вяткин, — осенила меня догадка. — Вероятно, он выследил меня и решил отравить мне вечер…»

Я снова натянул сапоги и вышел в сени.

— Кто там? — спросил я нежданного гостя.

— Это я, техник-смотритель Чигирин Аркадий Гаврилович.

— Что вас привело среди ночи? — удивился я и почувствовал, что не сумел скрыть укора.

Разговаривая с Чигириным, я все время наблюдал через полуоткрытую дверь за лежавшей в постели Малининой. Положив белые руки поверх одеяла, она устремила задумчивый взор в какую-то неведомую мне даль.

— Ночь ли, день ли, война не разбирает, — ответил из-за двери Чигирин. — Что час назад считалось рано, то час спустя будет поздно!.. — Техник-смотритель явно хватил лишнего и был не прочь пофилософствовать.

— Что же вам угодно? — как можно более официально осведомился я. — Может, все-таки лучше отложить наш разговор до завтра? — И, подумав, что от пьяного человека не так-то легко отделаться, категорически добавил: — Сейчас я занят, Чигирин, завтра… — И я взялся за ручку двери, чтобы закрыть ее.

— Ладно. Мне-то что, мне все равно, я могу и вовсе не прийти. Это вы должны спешить.

— Это почему же я должен спешить? — Я невольно улыбнулся такому ультимативному требованию. Испуг или смятение прошли, я успокоился, и, видимо, потому меня охватило какое-то беспричинное веселье — спутник прошедшей опасности.

— Вот, принес вам альбом…

Я торопился в комнату, но любопытство все же одолело меня, и, прежде чем затворить дверь, спросил:

— Какой еще там альбом, Чигирин?

Действительно, что за альбом мог принести Чигирин, чтобы заинтересовать меня в столь неурочное время?

— Старинный грузинский альбом с портретами.

Неведомая сила приковала меня к месту. Несколько мгновений я колебался. Потом, дрожа то ли от холода, то ли от нервного перенапряжения, я вышел обратно в сени и открыл наружную дверь. «Если Нина подождет меня еще минуту-другую, ничего страшного не произойдет», — подумал я.

В дверях стоял Чигирин с какой-то объемистой книгой в черном переплете. Я взял у него книгу. Попросил, чтобы он подождал меня в сенях, а сам вошел в комнату. Вывернул фитиль лампы.

Нина сидела в постели. Я старался не глядеть на нее, чувствовал себя виноватым, но слова ведь здесь не помогут, подумал я, лучше поскорее закончить с Чигириным.

Этот проклятый альбом… он был большой и довольно толстый.

Я раскрыл его наудачу. Из альбома смотрело на меня типично грузинское лицо. Мужчина в черкеске с золотыми погонами на плечах. Его широкую грудь украшали ордена и медали. Под портретом была четкая надпись:

Я начал быстро перелистывать альбом. Было вне всякого сомнения, что на рисунках, с удивительным искусством выполненных акварелью, изображались грузины! Альбом по виду был довольно старый. По моему предположению, он относился к концу первой половины прошлого столетия.

Этот странный альбом, свидетель седой старины, так завладел моим вниманием, что мне неудержимо захотелось рассмотреть его более детально.

Я мельком взглянул на постель: Нина лежала повернувшись к стене, натянув одеяло до подбородка. Я чувствовал, что она была обижена…

Будь я проклят! Разве можно променять такую божественную женщину на какой-то старый хлам! Но такой уж у меня дурацкий характер, что любая мелочь из жизни моего народа, из его прошлого, заставляет меня забыть и самого себя, и весь свет…

А в дверях меня ждал человек…

— Нина, прости, я вернусь сейчас же, сию же минутку!..

Я схватил лампу, выскочил в коридор и побежал по лестнице, увлекая за собой Чигирина.

Наверху была незапертая комната, туда я и решил зайти с Чигириным, — не к себе же, черт побери, его вести!

Я положил альбом на стол и с благоговением начал его листать.

…Да ведь это Пушкин, вступление к «Руслану и Людмиле»! А чуть ниже я прочел чье-то обвинение против самого себя:

Каждую страницу украшал акварельный рисунок. А под рисунками — одна-две стихотворные строфы. Каждое такое стихотворение представляло собой пародию на то или иное известное произведение Пушкина. То были шутливые строки, эпиграммы, сатирические куплеты.

Некоторые рисунки запомнились мне на всю жизнь.

На одном из них был изображен лысый мужчина с продолговатым лицом, с лунообразными бровями, в сенаторском одеянии. Внизу было написано:

Множество орденов украшало его грудь. А из карманов его расшитого золотыми галунами кафтана выглядывали знаменитые здания Москвы.

На другом рисунке — знакомое лицо генерала Петра Багратиона. На его горбатом носу сидел крошечный человечек, и сердце его было пронзено волосом из бакенбарда Багратиона. В человечке без труда можно было узнать Наполеона.

Со следующего рисунка глядела красивая пожилая дама в грузинском национальном головном уборе, так называемой чихтикопи. Она сидела на тахте и обеими руками, как на подушки, опиралась на двух бородачей в грузинских же куладжах.

Всего в альбоме было около ста рисунков.

Кого только здесь не было из старинной грузинской феодальной знати: фрейлина Анастасия Эристави, обер-камергер русского царя Баадур Амилахвари, обер-гофмейстер Багратион-Мухранский, воспитанник петербургского пажеского корпуса Ростом Шервашидзе, ротмистр Преображенского полка Евграф Дадиани, полковник гвардейской артиллерии Свимон Гуриэли, крестник императрицы Екатерины и императора Александра I — Александр Чавчавадзе, чиновник особых поручений по внешним делам Папуна Церетели и многие другие…

Портрет Григола Орбелиани обрадовал меня, как встреча со старым знакомым. Поэт был еще в форме подполковника и сердито взирал на меня большими навыкате глазами. Здесь же был молодой Лорис-Меликов, корнет лейб-гвардии гусарского полка и впоследствии грозный министр внутренних дел России, супруга наместника Кавказа князя Барятинского, наместник Кавказа князь Михаил Семенович Воронцов и многие другие…

Я хорошо знал историю кавказских войн. Поэтому рисунки эти для меня значили больше, чем для кого-либо другого.