— Вот уже три недели я не получал доппаек, прикажи, чтоб выдали. В конце концов, не все ли равно, где я его получу, у вас или на армейском продскладе?
Я сам удивился в душе, когда, вместо того чтоб отказать ему, согласился. Чем это объяснить? Желанием скрыть свое пренебрежение к нему или же интеллигентской бесхребетностью?
Не знаю, почему нередко бываешь непростительно добр к человеку, для которого вовсе не хотелось делать что-нибудь хорошее, да и он не заслуживает этого…
Едва подполковник вышел, я стал корить себя: почему я не отказал ему. Знал ведь, что не имел права выполнять его просьбу, и все-таки согласился. «Черт побери всех разинь, и меня в том числе», — ругал я себя в душе.
В прописной же истине, что не всегда доброта хороша и что не с каждым можно и нужно быть добрым, я убедился сразу же после этого случая и благодаря именно подполковнику.
По штату у Яхонтова как начальника полигона было в подчинении три человека: начальник штаба, худощавый капитан сорока с лишним лет, дважды тяжело раненный и негодный к строевой службе, тихий и безобидный; старшина, вечно заросший украинец, хмурый и молчаливый; сержант Рыкулин, красавец блондин, статный, высокий, гармонист и женолюб.
У сержанта были голубые глаза, дерзкие и колючие… Не знаю, мне казалось или же это было в самом деле, но в его глазах было столько порочности, что рядом с ним человек испытывал непонятную неловкость.
Рыкулина я уже успел наказать дважды. Правда, благодаря начальнику полигона он не очень-то пострадал, хотя наказать его следовало суровее. В первый раз он умудрился, получив водку для «отряда» подполковника, выдуть ее сам, видимо не без помощи самого подполковника, в другой раз он без разрешения угнал машину одной из моих батарей и отсутствовал несколько часов.
До нашего прибытия на полигон для отдыха и переформировки тройке подполковника приходилось туго. Оторванные от продовольственных баз, не располагая собственным транспортом, они были вынуждены раз в десять дней на собственном горбу тащить продукты из ближайших складов, которые находились в нескольких десятках километров. Эту не очень приятную обязанность поочередно исполняли старшина и сержант.
А поскольку сухой паек съедался всегда быстрее, из десяти дней по крайней мере два, как признавался сам подполковник, им приходится класть зубы на полку.
С нашим приходом, когда, говоря на языке интендантов, мы их «взяли на довольствие», они ожили и убедились, что фронтовой паек намного «калорийнее» пайка второй категории.
Но Рыкулин оказался просто ненасытным. Едва объявляли обед или ужин, он первым появлялся у кухни и всевозможными уловками старался урвать что-нибудь дополнительно. Поварами тогда работали у нас женщины и, хотя они ругали его на чем свет стоит, лишние порции все-таки выдавали.
Раза два я пытался поговорить о сержанте с подполковником, но начальник полигона всегда прерывал меня на полуслове и так рьяно начинал хвалить Рыкулина, что у меня уже язык не поворачивался жаловаться на сержанта.
А разбойник сержант, как заноза какая-то, не давал покоя интендантам. Стоило ему показаться на складе, там поднимался переполох. То ему не нравилось качество продуктов, то его не устраивало количество. Он вел себя вызывающе, прикрываясь именем подполковника.
Интенданты же, избегая скандала, после недолгой перебранки выдавали ему то, что он требовал. Чувствуя свою «власть» над ними, Рыкулин наглел еще больше.
Сержанта еще можно было призвать к порядку, но день ото дня наглел и становился требовательнее сам подполковник. Недаром ведь говорится, что аппетит приходит во время еды.
Не прошло и недели со дня нашего знакомства, как, пожаловав ко мне под вечер, поговорив о том о сем, упрекнув Информбюро за чрезмерную «скупость» известий с фронтов, Яхонтов, неожиданно встав, сокрушенно покачал головой:
— Ай, майор, майор, ты, как я погляжу, не больно наблюдателен. А командир должен видеть все!..
— Вы о чем? — спросил я.
— О чем? — Хитро улыбаясь, подполковник сначала наклонился ко мне, посмотрел в глаза, потом, повернувшись спиной, показал свои потертые штаны. — Ну а теперь взгляни и на это, — визгливо крикнул он тонким голосом и показал свой китель — засаленный, с потертыми локтями. — Скажи, к лицу ли офицеру Красной Армии ходить в таком виде? Сколько раз посылал я за формой своего старшину, и всегда ему отказывают: сперва, мол, надо обеспечить фронтовые части, а уж потом, как они выражаются, полигонных крыс! Это я-то крыса?!.. Да стоит мне написать письмецо маршалу или пойти к командующему, всем им несдобровать. Но не добираться же мне до командующего пешком. Сам понимаешь, не подобает мне стоять на дороге и голосовать, да и попутных машин здесь мало! А у тебя на складе все имеется! Почему бы тебе не помочь добрым людям?
Ничего не говоря подполковнику, я тотчас позвонил своему заместителю по хозяйственной части и велел выдать Яхонтову брюки и китель из только что полученной партии.
Заместитель хотел было мне что-то возразить, но я прервал его, повторив приказание, и повесил трубку.
Подполковник с благодарностью пожал мне руку. С этих пор наши отношения несколько потеплели, но ненадолго…
Через два-три дня мне позвонил взволнованный начальник продовольственного снабжения Кибальчич, наш начпрод, и пожаловался на подполковника: мол, спозаранку пришел на склад и просит офицерский паек для своего старшины, так как, по его утверждению, старшина занимает штатное место младшего офицера.
— Но он ведь не числится у нас офицером, с меня же шкуру сдерут! — горячился начпрод.
Мне неприятно было слышать это, но и подполковника обижать не хотелось. Поэтому полупрося-полуприказывая я посоветовал Кибальчичу:
— Не обижай старика, выдай ему что просит…
Но «старик» не унимался.
На следующее утро, когда я заглянул в штаб полка посмотреть недавно полученные американские телефонные аппараты (заключенные не в деревянные ящики, а в мягкие сумки из желтой кожи), ко мне подошли начальники продовольственного и обозно-вещевого снабжения. Оба показались мне до крайности взволнованными. Мы отошли в сторону, и они в один голос стали просить освободить их от должности, послать в отдел кадров армии, только бы не видеть подполковника.
Я знал их как выдержанных и спокойных людей и не представлял, что они способны так горячиться.
— Да что случилось? — спросил я у Кибальчича.
В это время появился подполковник.
Он пальцем указал мне на моих собеседников и процедил сквозь зубы: «Обоих надо в шею гнать, обоих!» Потом резко повернулся и, пока я соображал, в чем дело, направился к своей избе, расположенной на пригорке, откуда просматривалась вся местность.
Кибальчич дрожащим голосом проговорил:
— Товарищ майор, извел он нас совсем…
— Что же, в конце концов, случилось? — повторил я.
— Каждый день приходит на склад, не дает нам покоя…
— Заведующего складом чуть со свету не сжил, — вмешался в разговор начальник обозно-вещевого снабжения, — все придирается: это вы не так храните, то неверно делаете…
— Сам толком ничего не понимает, а нас поучает, — горячился Кибальчич, — проверяет накладные, кому, когда, почему и сколько выдали, что осталось, что проведено через журнал… Скажите, какое он имеет на это право!..
— И знаете, стоит нам сказать ему что-то, тотчас начинает браниться: вы, мол, интенданты, плуты, я вам покажу, сейчас же напишу маршалу… я не хотел говорить вам, чтобы не огорчать. Сапоги он менял трижды… один ему жмут, другие велики, взял новую портупею, спиши, говорит, как-нибудь…
— Мы решили было молчать, но он совсем разошелся… Сил больше нет…
— Заведующий продскладом старший сержант Евчук написал вам рапорт с просьбой перевести его в батарею, он больше не может там работать. Вот, пожалуйста!
Интенданты говорили наперебой, боясь что-то упустить. Видимо, их в самом деле допек Яхонтов.
Я почувствовал, как и сам постепенно накаляюсь.