Лоб у меня горел. Горло пересохло. Сердце будто кто-то невидимый держал в руках и сжимал так крепко, точно хотел выжать из него всю кровь.

Медленно брел я в часть, к моим орудиям. А в ушах все звучали слова той старушки: «Дольше всего живет надежда…»

Перевела Камилла Коринтэли.

ПРЕОБРАЖЕНИЕ

— Если позволите, я выпью еще стаканчик, что-то в горле пересохло.

Начальник артиллерийского полигона ладонями пригладил седеющие волосы и, не дожидаясь приглашения, залпом осушил стакан водки.

В избе, сколоченной из неотесанных бревен, нас было двое: подполковник Яхонтов, сухопарый, саженного роста мужчина пятидесяти лет, в поношенном кителе с засаленным воротником, и я, по сравнению с ним молодой офицер, всего-то два месяца назад принявший командование артиллерийским полком.

У моего собеседника были удивительные глаза: без ресниц, с припухшими веками, прозрачные и светлые, словно выгоревшие от солнца. Я заметил также, что у него очень короткие руки. И смеялся он как-то странно, отрывисто и коротко, точно в горле у него застрял ком и он пытается проглотить его.

Подполковник Яхонтов поначалу показался мне даже излишне вежливым. Правда, как командир отдельной части я не подчинялся ему, но, находясь со своим полком на территории вверенного ему полигона, я так или иначе зависел от него, подполковник мог в какой-то мере проявить свою власть.

Я присматривался к сидевшему напротив меня Яхонтову и никак не мог понять, что претило мне в этом человеке: тонкий резкий голос, вежливость или же скрываемое, но все-таки ощутимое стремление казаться лучше, чем он есть на самом деле.

Невольное, не зависимое от меня подозрение и подсознательная осторожность не позволяли мне быть до конца откровенным с ним и мешали нашему общению.

Я только недавно выписался из госпиталя, больная нога все еще давала о себе знать. Да и к тому же я не успел окрепнуть как следует после ранения — стоило мне попасть в теплое помещение, как меня одолевала дремота.

Нелегкие обязанности командира отдельной части, неожиданно свалившиеся на мою голову, совсем доконали меня. При всем желании я не мог выкроить ни одной свободной минуты, кроме шести часов, отведенных для сна. Через месяц полк должен был принять участие в военной операции. Чтобы к ней подготовиться, мы днем и ночью совершенствовали боевую подготовку.

Поздно вечером, когда измотанный и голодный я возвращался к себе, мечтая только об одном — поскорее добраться до кровати, подполковник был тут как тут. От него невозможно было избавиться, не угостив стаканчиком водки. Но беда была в другом: подполковник, выпив, становился не в меру словоохотлив, не давал другому возможности вставить в разговор хотя бы слово. Прошло четыре дня с тех пор, как мы расположились на полигоне, а я уже в четвертый раз слышал возбужденный голос подполковника.

Я сидел, провалившись в глубоком старом, неизвестно где найденном кресле, и присматривался к своему собеседнику.

Он был намного старше меня, но выглядел моложе. Удивительно, как он мог так сохраниться. Причину я понял только тогда, когда, разгоряченный водкой, он скинул с себя потрепанную шинель: на груди его красовалась одна-единственная медаль «Двадцать лет РККА». Да, подполковник, видать, берег себя…

Четвертый вечер как две капли воды был похож на предыдущие. После первой же рюмки светлые глаза начальника полигона становились еще более бесцветными, стеклянными. Он начинал громко хихикать, рассуждения его приобретали все большую уверенность и решительность, изрекались менторским тоном.

— Ты еще молод, дорогой майор, слушай меня — и не прогадаешь. Знаешь, кто я? Мы с Родимцевым… Слышал, конечно, о генерале Родимцеве? О том самом, что сражается под Сталинградом? Теперь все о нем пишут, командир гвардейской дивизии… Так вот, я и Родимцев были адъютантами самого наркома обороны, так-то!.. На Красной площади во время парадов, тогда нарком, объехав войска, соскакивал с коня и направлялся к трибуне, конь его сам возвращался к Спасским воротам! Сам, без седока, слышишь?! Один! Иностранцы смотрели на это вылупив глаза и разинув рты. Конь без всадника, каково, а?

К тому же конь подстраивал свой шаг под «встречный марш», ты можешь себе это представить?! Да, вот это был конь!..

Так вот, когда наркома сопровождал Родимцев, коня встречал я, и наоборот. Я дожидался коня у Спасских ворот и, как только он появлялся, стремглав бросался к нему и хватал под уздцы. Ох-хо-хо, ну и проклятый был конь! Однажды, когда я схватил его, он рванул и поволок меня, но руки у меня крепкие, ничего не скажешь. Удержал все-таки я его, хотя и сильно ударился! Да разве я мог сплоховать! Мне оказали такое доверие, вверили престиж наркома обороны! Представь только на минуту, что бы случилось, не удержи я коня!.. Ведь он мог выскочить снова на площадь! И тогда не оберешься позора! Осрамилось бы все наше войско, и перед кем — перед иностранными атташе, пропади они пропадом!

Послушай-ка, я говорю это только тебе! Другому бы не доверился. Если я сейчас, вот сию минуту напишу наркому — такую баню всем здесь устроят, что чертям тошно станет. Но тебе помогу! Если будешь слушаться меня, скоро станешь подполковником. Ты лей, лей, не скупись, не личным добром-то угощаешь…

В тот день я чувствовал себя усталым как никогда. Видя, что красноречию подполковника не будет конца, я извинился и сказал, что мне необходимо обойти подразделения.

— Что, подразделения, говоришь? Ха-ха-ха… Ну и неопытен же ты, майор! Для чего у тебя штаб?! Не ты должен проверять, а твой штаб! Хороший офицер не тот, который сам все делает, а тот, кто все заставляет делать другого, сам же, как опытный… как, бишь, его… дай бог вспомнить… театральный капельдинер, нет, капельмейстер, то есть дирижер, руководит всем. Так-то!

Садись, садись и налей-ка еще. Я расскажу тебе, как мы готовили артиллеристов для Испании… Вы, молодые, ничего не знаете, нацепили вам погоны, а вы и пошли хорохориться!.. Я же, дорогой мой, свое звание подполковника, как добрая наседка, целые двадцать пять лет высиживал! И то едва высидел. А ты уже майор! В армии не больше трех лет, а уже майор! Потрясающе!.. Того и гляди в этом году подполковника получишь, а если уцелеешь, то и полковника! Жаль, очень жаль, что нынче так обесценены звания и чины!.. Налей, чего жадничаешь, не платил же из своего кармана! Лей!

Я хотел было резко прервать его, но воздержался и тихо, но твердо отчеканил:

— Мое поколение, товарищ подполковник, не заканчивало, как вы, академий. Мы на фронте изучали и теорию, и практику. А вам, разрешите заметить, не хватает именно этой фронтовой закалки. Почему не попроситесь на фронт? Если к вашим знаниям прибавить и военный опыт, тогда…

Самолюбивый и самодовольный подполковник неожиданно сник, снова залпом осушил стакан и, не дав мне закончить фразы, приблизил ко мне свое багровое лицо и тихо, словно доверяя тайну, сказал:

— Если все мы отправимся на фронт, кому тогда заниматься, — он рукой повторил очертания полигона, — вот этим? Там, на фронте, подойдет любой, здесь нет. Я человек долга. Куда меня пошлют, там и служу, и служу до тех пор, пока этого требует дело. Я терпелив. Если мне прикажут, я могу окаменеть на месте, слышишь, майор, в самом деле могу окаменеть!

— Боже сохрани, вы еще нужны стране! — Эти слова вырвались у меня непроизвольно, и я тотчас спохватился, вдруг он воспримет как издевку, невольно сквозившую в этих словах иронию. Но скоро я успокоился, убедившись, что подполковник не понял смысла моих слов. Наоборот, решив, что это похвала, он проникся ко мне благодарностью, схватил мою руку, крепко сжал и радостно сказал:

— Вы правильно меня поняли, спасибо вам! Спасибо! — Потом надел высокую полковничью папаху — наверное, она была подарена ему каким-нибудь полковником, он ведь не имел права носить такую — и пошел к двери.

Я вздохнул с облегчением, но Яхонтов на пороге обернулся и словно между прочим обронил: