Склероз и стойкие убеждения, соединенные в одном мозгу, дают чрезвычайно крепкую смесь…
— Я тебе сейчас тыкву отпилю!
То есть голову…
Если кто-нибудь пытался ее обнять, она говорила об этом:
— Он мне объяснился в любви.
Наивность здесь опиралась на расчетливость: так она подымала себя и в собственном мнении и во мнении эвентуальных женихов.
Седая борода требует отрешенности от мирских дел, которая была бы заметна в лице старика. А зачем же седина, если по лицу пробегают тени тщеславных помыслов, похоть заставляет вертеться голову и косить глаза?.. Нет, старости приличествует покой.
Старуха все на свете рассматривает со своей точки зрения:
— Слон — это какой-то сумасшедший: ест сорок килограмм овощей в день. Если я съем лишнюю картошечку, у меня такое делается с желудком… Нет, слон просто псих!
У него был монументальный геморрой.
Мать зовет детей со двора, стуча по подоконнику открытого окошка:
— Оба и сразу!
Почти из Чехова:
«Мы увидим небо в алмазах. Но больше двух каратов в одни руки выбивать не будут…»
«Гамлет» в Театре имени Маяковского. Дама в партере говорит:
— Обожаю Самойлова: что ни фраза, то — хохма. (Самойлов играет самого Гамлета.)
Шофер говорит:
— Если бы я вас угробил, у меня было бы о чем с вами разговаривать. А раз не угробил, так чего же? Вы мне без всякой надобности.
Слепой ожидает на трамвайной остановке. Оказывается, что он — нахал. Подошел вагон, и слепой строго спрашивает:
— Номер какой?
Не ответили.
— Номер, говорю, какой?
— Двадцать пятый.
— Не надо!
Передние несколько зубов были у него целы и содержались в порядке — для обаятельной улыбки. А поглубже во рту начиналось нечто вроде деревни после пожара: обуглившиеся пеньки, что-то торчит вкось снизу, что-то свешивается сверху, многого нет, чернота, тлен и прах…
Ночью между двумя дверьми в магазин сидит старик — ночной сторож. Он глядит немигающими выцветшими глазами на прохожих, беззвучно произносит целые монологи, часто разевая рот под висячими седыми усами, словно большая рыбина… И кажется, что он помещен в аквариум, наполненный бледным светом уличных фонарей, похожим на голубовато-серую воду…
Он был эстет и больше всего почитал Оскара Уайльда. Являлся, так сказать, подуайльдником, как были когда-то подкулачники.
Пьеса была построена так: автор взял историю об исправлении некоей легкомысленной девицы и к этому случаю приделал строительство гигантской гидростанции…
Она вела судебное дело против дирекции театра и свой иск мотивировала так:
— Они говорят, будто я не гожусь на роли героини. А вот здесь — справки, из коих явствует, что я более сорока лет играла и играю именно героинь… Так неужели же какая-то девчонка, которая без году неделю на сцене, может выступать лучше меня — меня, у которой такой стаж!
Старая актриса двигается и разговаривает и в жизни и на сцене, будто она играет не бабушку, а Соловья-разбойника. В чем дело? В прошлом она была травести и воспитывалась на ролях мальчиков.
Желая придать своей пьесе поэтичность, драматург заставил всех действующих лиц изъясняться загадками, ребусами и шарадами. Не только простые зрители, но даже рецензенты не всё понимали из того, что говорилось на сцене. И это произвело впечатление: не желая обнаружить свое непонимание, критики писали о пьесе, что она очень философична.
Завлит в театре до такой степени был лишен своего мнения о чем-нибудь, что затруднялся ответить: любит ли он свою жену?
Пожилая «иллюзионистка», исполнявшая фокусы на эстраде, говаривала:
— Выбросить из рукава двести метров бумажной ленты почти каждый сумеет. Нет, ты потом аккуратно смотай ее — ленту — так, чтобы завтра можно было опять вытащить ее из рукава!
Она была права — старая фокусница: в фокусах, как и повсюду, основные трудности — за кулисами…
Театральный администратор до такой степени привык всех подкупать бесплатными билетами, что, будучи верующим, надеялся и от Страшного суда отделаться контрамарками…
Она искренне считала, что роли надо распределять в зависимости от проделанной тем или иным артистом общественной работы. И для себя лично претендовала на амплуа первой героини, ибо имела восемь нагрузок в месткоме. Тот факт, что ей не давали играть героинь, рассматривала как недобросовестность руководства и склоки. Так и ушла на пенсию, придерживаясь этого мнения.
Желая возможно более точно воспроизвести речь живых современников, автор пьесы вывел целую серию косноязычных личностей. Иногда зрители переспрашивали друг друга: «Что он этим хотел сказать? А что она ответила?» Словом, еще немного — и потребовался бы переводчик…
Она уже перешла с амплуа героинь на амплуа характерных пожилых женщин. Но еще не отвыкла от привычки давать бурный сексуальный посыл в зрительный зал, без которого играть героинь не принято. Теперь, исполняя роль тещи или свекрови, она делала такой «подтекст»:
— Конечно, я сегодня играю тещу… Но какая это теща? Это такая теща, которая, если ей дать волю, обнаружила бы столь бурные чувства, что сегодняшней героине такие и не снились… Вы замечаете, какой у этой тещи темперамент?.. То-то!..
Завистливый человек: смотря «костюмную» пьесу Шиллера, он ненавидел всех действующих лиц за роскошные одеяния, дворцовую обстановку и прочее. Когда кто-нибудь из трагических героев жаловался на судьбу, завистник злобно делился шепотом со своею супругой, сидевшей рядом:
— Ишь ты!.. Он еще недовольный!.. Кхе! Она еще жалуется!.. Ну и ну, ну публичка: до чего же они все тут зажрались!..
А эта зрительница была наивна и все принимала за чистую монету, всем соболезновала. Поминутно она произносила реплики в ответ на то, что слышала со сцены:
— Ай-ай-ай! И как же она не видит, что он ее бросит?! Ну, куда ты, глупая?! Сидела бы лучше дома! Знаешь, что будет, если ты уйдешь?.. А у него — и как только у него хватает совести бросить женщину с ребенком?! А-а-а-а… как же теперь она ему отдаст деньги, когда ее обокрали?!..
И так далее до конца пьесы…
— Знаете, это неинтересный спектакль. Я вам советую уходить после второго акта. Почему — после второго? После первого — очень уж большая давка в гардеробе…
С тех пор как Гутенберг изобрел книгопечатанье, жанр художественного чтения несколько потерял в своей актуальности.
Этот художественный чтец не столько увлекал слушателей своим дарованием, сколько устрашал их, крича и замахиваясь кулаками на аудиторию.
Пожалуй, художественного чтения в данном случае не было. Чтец вел себя, в лучшем случае, как экскурсовод по исполняемому произведению. Он пальцем указывал на красоты сего произведения и быстро шел дальше…
Не имея успеха в одиночку, художественные чтецы стали соединяться в дуэты, в трио и даже целые бригады: все-таки легче перекричать публику, когда вас много!..