— Так разве ж они его выпустят?.. Вой-вой-вой… Кхх…
— Цыц, я сказала! А на то и святые, чтобы совершать чудеса. Ежели ты ко господу с благоговением, то и он тебе воздаст. Плюс — святые, безусловно…
(Надобно заметить, что в божественный лексикон этой святоши просочились отдельные слова и речения нашей современности.)
— И как их просить — святых-то? Они ведь взяток не берут…
— Еще чего надумала, богохульница! Тут — не взятки, тут молитва потребна, плюс — на украшение храма пожертвования, да еще свечки персонально кое-кому из святых… Вот что: сей момент одевайся, платьишко надень темное, поскромнее, и пойдем мы с тобою к обедне — аккурат через полчаса у Варвары-великомученицы зачнут службу…
И с того самого дня во многих приходах замечены были эти две женщины: похудевшая и скромно одетая Дуся, ведомая тетей Нюшей. Они выстаивали все службы. Падали на колени, когда того требовал ритуал (команду подавала Нюша, ущипнувши свою подругу за подходящую часть тела). По указаниям Нюши соломенная вдова кладовщика клала на тарелку, проносимую среди молящихся, приличные суммы на украшение храма, на причт, на свечи и иные богоугодные цели. До и после службы обе женщины переходили от иконы к иконе, и, опять-таки по указаниям тети Нюши, Дуся ставила свечи угодникам непосредственно перед их изображениями. А Нюша шептала:
— Крепче вставляй… да пламя поправь: видишь — вбок пошло. Так и потухнет скоро: захлебнется огонечек от нагара… А святой — он все видит… Ежели хочешь, чтобы помог тебе божий угодник, то делай истово, не как-нибудь!.. Во-от… Теперь пошли к Пантелеймону-целителю — он в том притворе расположен. Для него свеча у тебя цела?
— Цела… только… — басила Дуся.
— Тсс! Тихо, оглашенная! Ты ведь во храме находишься, а не у себя на дворе!.. Что — «только»?
— Только Пантелеймон-цели…
— Да тише ты! Шепотом говори!
И Дуся шептала насколько могла тише:
— Целитель — он ведь насчет болезней помогает, а из тюрьмы освобождать — это вроде не его специальность…
— Вот, вот, вот ты потолкуй здесь. Святые-то всё видят, всё слышат, как ты об них понимаешь, безбожница! Они тебе помогут, если ты такое говоришь!.. Держи карман шире!..
Естественно, Дуся торопилась после таких слов поставить свечу святому Пантелеймону, а также Иоакиму и Анне, Сергею, двум Василиям, двум Иоаннам и, как говорят у нас, «ряду других товарищей».
Часто тетя Нюша протягивала свою маленькую и коричневую, как у мартышки, ладонь под самый нос Дуси и властно требовала:
— Ну-ка, дай мне еще рублишко, а то — два: надо тут на одно доброе дело отцу Михаилу вручить… Все за твоего узника зачтется лишняя благостыня…
И Дуся давала. И в церкви, и дома, и по дороге на многочисленные заутрени, обедни, вечерни… Она уже сама стала разбираться в распорядке церковных служб; знала теперь, где пышнее отправляет свои обязанности поп или дьякон; где проникновеннее и слаженней поет хор; какой регент старается добиться красоты звучания; где после ремонта лучше отделали алтарь… Словом, она становилась незаурядным специалистом по церковному обиходу и могла уже вести длительные беседы на подобные темы — на паперти до службы, либо с другими прихожанками — расходясь после обедни или вечерни…
А наряду с этим тетя Нюша стала заметно полнеть. У нее появились новые платья и косынки — разумеется, темных тонов, приличных богомолке, однако же гораздо более дорогого сорта, чем прежние ее наряды. И видимо, питаться тетя Нюша стала лучше…
Особенно щедро текли пожертвования на богоугодные дела накануне того дня, в какой Дусю согласился принять следователь, ведущий дело ее мужа. Сама Дуся очень волновалась перед походом в отдел борьбы с хищениями социалистической собственности. А вернувшись оттуда, денька три все принималась подвывать — ну, не столь громко и яростно, как после ареста мужа, однако достаточно звучно. Соседи даже обращались в домоуправление с просьбой наладить тишину в доме. А тетя Нюша, в тот день унеся новую порцию даров на дела веры, возвратилась через несколько часов умиленная, потная и размякшая. Села, отерла концами головного платка лоб, кадык и вокруг сухонького ротика и заявила:
— Уж теперь истинно тебе скажу, Дуська: твое дело — в шляпе!
— В какой такой шляпе? — пробасила хозяйка.
— В божьей. То есть, безусловно, не в шляпе, а — в руце божьей. Одним словом, наладится у нас все, как надо. И твой Петруха выйдет из этой передряги как ни в чем не бывало!
— Когда же он выйдет? — недоверчиво спросила Дуся.
— А после суда. Оправдают его беспременно. Уж не я так-то говорю, а сам отец Елизар дал мне про это понять нынче.
— Какой Елизар?
— Что ж ты, позабыла?! Да мы с тобой к нему — к отцу Елизару — еще в том месяце ездили в его домик в Черкизово. Еще он нас у себя на кухне принял, и мы ему вручили на бедных бидончик с медом, а он нам дал просфору, вынутую об здравии раба божьего Петра — то есть мужа твово… Он теперь из церкви ушел, дома практикует, как все равно профессор какой…
— А-а! — слабо отозвалась Дуся.
— Да не «а-а!», а — «слава тебе господи!» — вот что надо сказать! Уж теперь точно: все дело решится хорошо. Он мне прямо так и отрубил — отец Елизар: «Ступай, мол, старуха, и верь! Раз ты мне принесла на бедных четыре десятка яиц, да повидла, да творогу…»
— Как то есть четыре десятка?
— Ой, что это я говорю! Я и забыла, что мы ему яиц поднесли шесть десятков…
Дуся подозрительно глянула на шуструю богомолку, но тревога за мужа снова обуяла ее сердце, и она стала тихонько скулить…
И вот пришел день суда. Дуся, еще более похудевшая, в черном платье и в светлом платке церковной завсегдатайки, вместе с тетей Нюшей заняли места в первом ряду. Когда конвойные ввели кладовщика, утратившего и прежний наглый вид, и малиновый румянец на обширных щеках и явно растерянного, Дуся испустила первый свой сиренный гуд. Судебный распорядитель погрозил ей пальцем, и она замолкла, словно поперхнулась.
Начался процесс. Дуся вела себя крайне активно. Очень скоро судья призвал ее к порядку, но это не остановило любящую жену, которая вслух пыталась заступаться за подсудимого. Она переспрашивала секретаря суда, читавшего обвинительный акт:
— Сколько, сколько, вы говорите, недостает тёсу?
Судья приостановил чтение акта и обратился к нашей героине:
— Делаю вам предупреждение: нельзя перебивать говорящих на суде!
— Я извиняюсь, — басом отозвалась Дуся, — только зачем же она прибавляет? Там и всего-то пиломатериалов было…
— Вы замолчите или нет, Сургунькина?
По выражению лица судьи Дуся поняла, что надо молчать, и она ненадолго замерла на месте. Но когда в судебном акте приведены были данные об исчезнувших тавровых балках, сварливый Дусин бас загудел снова:
— Чтой-то я их сроду и не видала там, на складе, энтих балок!
— Гражданка Сургунькина, последний раз предупреждаю вас: ведите себя прилично!
— Молчу!
И она действительно молчала до тех пор, пока не начался допрос свидетелей. Тут Дуся снова «вошла в игру»:
— А ты видел, как их вывозили — рулоны-то?! — вдруг спросила она у вахтера, который давал показания.
— Сургунькина!
— Молчу же я!.. — И Дуся наклонилась к тете Нюше, с жаром продолжая для нее одной сообщение о лживости вахтерских сведений…
Судья постучал пальцем по столу и опять остановил течение процесса:
— Выйдите из зала, гражданка Сургунькина!
— Не буду же я… вот вам крест — больше не буду! — в громыхающем Дусином басе рокотали слезы.
— Ну, смотрите: а то я вас оштрафую за неуважение к суду! Продолжайте, свидетель!
Следующий всплеск Дусиного темперамента произошел во время речи прокурора. Она с самого начала этой речи презрительно и иронично кривила губы, желая показать всем, что не верит в искренность и справедливость его слов. А когда представитель обвинения потребовал для кладовщика 15 лет заключения, Дуся зарычала:
— Ага! Это за что же?! Тебе бы самому так вот вмазать!.. Да не щипись ты, Нюшка! Все равно я с ним не соглашусь ни в жисть!.. Виновата, гражданин судья, не буду, слова больше не вымолвлю, истинный крест — не буду, не буду, не буду!..