— Чего уж… — Сахаров медленно стал натягивать картуз на голову, давая понять, что писать будет дома. — А Михаил Степанович, царство ему… тот тоже, бывало, говаривал: интересный вы человек, Сахаров. Он-то меня понимал. И уважал. Хороший человек был.

Задом-задом он прижался к двери, вывалился в общую комнату.

Пирогов проводил его взглядом. «Михаила Степановича вспомнил. Хороший человек был… Задержать бы тебя надо. За кружевца твои. За то, что дезертира отпустил… Так не сажать же его с Якитовым. Черт знает, что за разговор был у них…»

Услышав, как хлопнула входная дверь за Сахаровым, Корней Павлович вызвал дежурную Ветрову.

— Где у нас… Каулина?

— В ленкомнате. Прилегла на стулья.

— Разбудите. С этого часа не упускайте из вида старика. — Кивнул на окно, за которым по улочке, спадающей к реке, неторопливо шел Сахаров. — Но чтоб он вас не заметил. Глаз у неги зоркий.

Ветрова направилась будить Каулину, а Пирогов, сдерживая нетерпение, — в «келью».

— Он выдал вас с головой, Якитов. Тот старик… Сахаров… Что у Сыпучего Елбана… Что скажете?

— Дайте бумагу и карандаш.

Глава тридцатая

На теле Пустовойтова были заметны кровоподтеки, синяки, царапины. Похоже, он сопротивлялся, когда его вытаскивали из кабины, сопротивлялся, пока волокли в кедрач, подальше от дороги и случайных глаз. Наверное, он сопротивлялся уже с петлей на шее. Пирогов как наяву увидел холодную профессиональную расчетливость убийц, уже много раз поражавшую его. Преступникам нужно свалить вину за пожар на шофера, и они сделали это на небольшое время. Им нужно было скрыть синяки и царапины на теле убитого (они ведь допускали, что синяки будут, хотя и старались очень, да силач шофер вон как заупирался), было нужно, чтобы летнее солнце и влага кедрача растворили следы насильственной смерти. Ищи потом, что к чему! Но Бобков, мучаясь и казнясь за оплошность с Ударцевым, был особенно внимателен сегодня.

«Это не воры. И не просто дезертиры… Это… Это…» — Пирогов не находил слов.

Брюсов, высокий, крупный, держался за спиной Корнея Павловича, точно тот мог стать ширмой для него.

— Там, под Харьковом… — бормотал он как в бреду. — Там… А тут… Это ужасно… Это ужасно…

После полудня снова стал накрапывать дождик. Не очень частый, но крупный. И прохладный. Шуйцы, а их приехало пять человек и всю черновую работу выполняли они, завернули тело в брезент, положили на телегу.

— Веточек бросьте сверху, — распорядился их начальник. Он был доволен таким оборотом дела, хотя и не понимал, почему Пирогов берет на себя это убийство.

— Сколько человек понадобилось, чтоб вот так… аккуратно расправиться с таким… рослым, крепким, как этот? — спросил его Корней Павлович.

— Нс хилый мужик был, — отозвался тот, но прогнозировать не стал. Не решился.

Бобков, протирая руки формалином, подтвердил:

— Судя по физическому развитию, покойный не был слабачком. Да и вес у него — под девяносто… А потому двоих бы он смял. Троих? Трое были бы вынуждены пристукнуть его слегка. Но этого на нем нет…

— Какой же вывод?

— Четыре или пять.

Пять, мысленно повторил Пирогов уверенно. Крепкий мужик, ладный собой Пустовойтов и четверым за фук не дался бы. Опасность удесятеряет силы. Не мог он теленком на бойню идти. Видно, крепко взяли. Толпой плотной, вампирной.

Что из этого следует, Корней?

А то, что пять-шссть сволочпн объединились в группу, на закон начихав, совесть и гордость людскую на разбой променяв.

Не учен особо, но природно сообразителен Пирогов. Не зря девчата меж собой говорят, будто бы умный поп его крестил. Из любой малости умеет пользу извлечь, каждую улику к делу приобщит.

Всей группой они двинулись в сторону тракта, рассекая высокие султаны трав. Следом и чуть сбоку запонукал лошадь возчик. Скрипнула, тукнула, встряхнув кузов, телега.

У Брюсова не было сапог. Он страдал от мокрой травы больше всех. Закатав штанины выше колен, он вышагивал, как цапля по болоту, смешно поджимая ноги под себя и опуская их вертикально, чтоб не посечь кожу, не начерпать полные ботинки воды. Он вынужден был неотрывно глядеть под ноги, чтобы вовремя переступать через густые кочки осота, напитанные влагой. И потому он увидел. Против ожидания. Увидел, где никто и не подумал бы тщательно искать.

— Товарищ Пирогов, чьи это патроны?

Наклонился, сопя, поднял целую обойму.

— Всем — стоп! — скомандовал. Корней Павлович. — Проверьте подсумки.

Последнее относилось к двум шуйским девушкам-милиционсрам при полной форме и оружии. Девчата и без того напуганные происходящим, торопливо причитая и всхлипывая, принялись считать боезапас.

Корней Павлович, мягко ступая, обошел Брюсова. Однако каких-то следов перед собой не увидел. Даже если они были вчера, ночью их пригладило дождем, слизнуло, как морским прибоем. Дождем и патроны вымыло на поверхность, потому что вчера еще, кружа в этих местах, Пирогов не видел их, а должен был бы, у него глаз острый и терпения не занимать.

Он протянул руку, и Брюсов опасливо положил на его ладонь обойму. Патроны были винтовочные. Гильзы не розовые, как в подсумках девчат, а латунно-белесые, точно потертые сильно. Головки — светлые. Корней Павлович выковырнул из обоймы один патрон. Глянул на торец. Прочитал по слогам, не веря глазам своим:

— Кай-нок.

После второго «к» стоял твердый знак.

У Пирогова сердце споткнулось на ходу. «Да ведь это же… Это было уже! Было!» Да, он, Пирогов, читал так же по слогам, теряясь в догадках, что значит слово «кайнок». Читал в кабинете Ударцева, на патроне, лежавшем в сейфе. Получается, что Михаилу было известно о кайноке. Какими-то другими путями он тоже вышел на него.

В Ржанец они вернулись раньше грузового возчика, невозмутимого, молчаливого дедка, непрестанно чадящего самосадом.

— Вы погоняйте. — Он сам предложил вскоре, как они, простившись с шуйцами, направились домой. — У вас дел полная коробушка. А мы — помаленьку.

— А вам не страшно? — спросил Брюсов, косясь на брезентовую куклу. — Скоро темнеть начнет.

— Чудак-рыбак, ты живого бойся. А мертвяк — он самый смирный.

Глава тридцать первая

Уже сильно стемнело, когда они, высадив у больницы врача, зашли в отдел.

Возбужденней, чем обычно, докладывала Ветрова:

— Вернулись Пестова и Козазаев. Отыскались остатки коровы.

— Где? Пестова где?

— Она просила вызвать ее, если спешно надо.

— Ткачук звонила?

— Да. Из Муртайки. Говорит, нашли лошадь. И ходок наш… Лошадь стояла привязанная. Перед нею сено лежало… Полина перегнала ее в Муртайку и позвонила… Продолжают искать. Идут от того места, где стояла лошадь. На север и на юг. Две группы.

«Что ж, Ткачук действует грамотно. На дороге нет следов нападения. Что-то в стороне привлекло внимание Игушевой. Она оставила лошадь… Когда? Три дня назад!.. Многовато… Ну а что если лошадь, сено — все та же холодная режиссура? Если все это потом поставлено было? И не в том месте…»

Последние события приучили его к подозрительности.

— Не будем терять время. Пригласите Пестову.

— Я — пожалуйста, товарищ лейтенант. Но… Каулина ушла. Вы ж сами приказали следить…

— Геннадий Львович, посидите немного у телефона.

— С моим удовольствием. Это не просто честь, а повышение по службе.

Корней Павлович отпер Якитова.

— Написали?

На пороге «кельи» показался Федор. Он был по-прежнему заросший, но лицо посветлело: днем сердобольная Ветрова принесла ведро воды, кусочек хозяйственного мыла, и он расстался с маской из месячной грязи.

— Вот. — Якитов протянул лист бумаги. Корней Павлович заглянул в него. Увидел буквы с лихими завитушками. Вспомнил, что в подписи Василисы тоже длинная спираль в подставной ножке «я» — заимствовала у мужа.

Федор писал, что Сахаров наткнулся на него случайно, стыдил, пугал трибуналом. Потом смягчился, сказал, что коль получилась такая клякса, не мыкаться ж под открытым небом, обещал пристроить под крышу в надежном месте. Назначил новую встречу. Уходя, вдруг спохватился, пригрозил: если Федор вздумает каяться и выговорить себе смягчение приговора, выдав его, Сахарова, как укрывателя дезертира, его пацанам не позавидует сам Иисус Христос.