— Пристроить под крышу? Он ничего не уточнял? Где, к кому?
— Нет.
— Осторожный. Ладно, пойдемте на свежий воздух.
— Мне это ни к чему.
— Странно. Скажите, Федор Григорьевич, почему вы не хотите свидания с женой? Или с матерью? Они ведь убиваются по вас. А Василиса почти похоронила.
— Потому и не хочу.
— Я мог бы разрешить.
— Хватит об этом.
— Хватит так хватит. Тогда скажите мне, Якитов, была у Сахарова винтовка? Или карабин, обрез?
— Не видал.
— Бы-ыло что-то. Я стал привыкать к вашей манере говорить. Не умеете вы врать, Федор Григорьевич. Но упорствуете: не видел, не знаю… Если бы не было, вы сказали бы — не было.
— Я могу сказать — не было. Когда мы разговаривали, действительно не было. Но потом он велел идти, не оглядываться. И я пошел. Как же я могу поручиться, что за деревом не стояло ружье?
— Кружева, узоры вяжете. Обиженного из себя корчите. А обижаться вам не на кого.
Брюсов выглянул из двери.
— Корнеи Павлович, кто-то спросил по телефону, на месте ли вы. Я сказал — да. Он поблагодарил и положил трубку.
— Кто? Мужчина по крайней мере?
— Да. Такой спокойный…
Пирогов сводил Якитова в уголок двора, вернул на место в «келыо», повесил замок. Остановился перед Брюсовым.
— А вы, Геннадий Львович, производите впечатление на месте дежурного. Зайдет посетитель и сразу проникнется доверием к нашему отделу: экий постовой встречает, что ж у них в запасе…
— Я подумаю, товарищ Пирогов.
Корней Павлович, озадаченный телефонным звонком, снова вышел на крыльцо, оставил дверь распахнутой. Проветрить немного прихожую комнату. Неяркий свет упал на щербатые, занозистые доски. А в деревне тишина стояла. Лишь далеко-далеко побрехивала лениво собачонка. Да шуршал справа Урсул.
«Странно как-то все, — думал Пирогов, опустившись на верхнюю прохладную ступеньку. — Вроде многое прояснилось, известен характер преступников и район их обитания вытанцовывается. А не стало сколько-нибудь легче… Это как закон пружины. Чем туже сжимаешь, тем сильнее отдача…»
Он был прав: да, не легче, а даже трудней, потому что чем ближе финал, тем явственней понимал он неприспособленность девчат именно к финалу, бесспорно быстрому, острому, не исключено, со стрельбой с обеих сторон, и свищами в голове, как говорили старики.
«Тир есть тир, — рассуждал он. — Картонный погрудный силуэт человека в фашистской каске — не сам человек. И разница между ними бесконечна».
Он точно знал это состояние, похожее на растерянность, страх. Страх не за себя, а за того, в которого надо было вогнать пулю. Но тот убегал, опередив пограничников на двадцать и больше шагов, приближался к линии границы. И тогда Корней выстрелил. Выстрелил от пояса, на ходу. Увидел, как неизвестный резко остановился, всплеснул руками, выронил, скорее отбросил, пистолет и упал сначала на колени, потом переломился в пояснице, ткнулся в земно лбом и лишь после этого опрокинулся набок.
Вечером на заставе только и разговору было — о задержании опасного перебежчика, бойцы и командиры поздравляли Пирогова, а он не находил себе места, испытывая тошноту и головокружение от сильного волнения. Он впервые стрелял в человека. Но он — мужчина. Есть много профессий, где мужчины по первому сигналу обязаны нажать спусковые крючки. А как заставлять делать это девчат?
В дверном проеме остановился Брюсов, заслонил свет.
— Вы заняты? — спросил вежливо.
— Подсаживайтесь. Сегодня хороший вечер.
— У вас вообще хороший климат. Днем тепло, ночью прохладно. У нас на юге бывают тяжелые ночи. Чего только не делаешь, чтоб освежиться: и воду на пол льешь, и простынь смачиваешь. Беда. Особенно таким, как я, трудно. Хоть караул кричи.
— Вы еще не видали сибирской зимы.
— Как же? А у Сурикова?!
Помолчали. Шуршал монотонно Урсул. Гасли по деревне огоньки. Люди рано ложились спать, чтобы назавтра встать чуть свет.
— Вчера ко мне старик приходил, — сказал Брюсов. — Разговорились мы о том о сем. Интересный старик.
— Герман Большаков?
— Он самый. Любопытный человек. В школу не ходил ни одного дня, а знает много. Он рассказал мне занятную историю. Хотите? Будто бы в какие-то времена пытались проникнуть в эти горы со своей религией чужестранцы. Он их даже называл, да я забыл. Мудреное название, нынче не встречается оно. Так вот, лезли те иностранцы через границу, тащили с собой буддизм или ламаизм. Лезли тайно, делали тайные храмы в неприступных местах. Один храм большой — базовый, как я понял, а периферийные помельче. Были даже перевозные… Так вот, базовый якобы стоит где-то совсем недалеко отсюда. Большая пещера будто бы, а от нее отходят поменьше. Как у вас кабинеты от общей комнаты… В молодости задумал Герман хозяйство поправить. Поднять. Женился только и — айда в горы золотишко искать. Неделю бродил. Натолкнулся неожиданно на тот храм. Вошел и чуть кондрашка его не хватила. Увидел фигуры из камня и дерева, чаши какие-то, золотые статуэтки. И книги. Испугался он и — тягу назад. К молодухе своей.
— Как гора называется, он не говорил?
— Вроде что-то говорил.
— Пурчекла?
Брюсов подумал.
— Вам лучше с ним самим поговорить… Это я к чему вспомнил: раз в тех пещерах жили проповедники, почему в них не жить… теперь.
— Спасибо. Я думал об этом…
Глава тридцать вторая
Непчинов вышел из темноты прямо перед крыльцом. Пирогов вскочил, шагнул было навстречу, но Непчинов движением руки остановил его, стал подниматься по ступеням.
— Мы тут дожидаемся сотрудницу, — оправдываясь, сказал Корней Павлович, поворачивая за ним.
— А вы — Брюсов! — Непчинов коснулся пальцем локтя Геннадия Львовича.
— Брюсов, — польщенно подтвердил тот, пристраиваясь за Пироговым. Корней Павлович указал ему на место у телефона, распахнув перед гостем кабинетную дверь.
— Надеюсь, я не сильно помешал? — спросил Непчинов, обойдя комнату, заглядывая во все углы и остановившись наконец перед книжным шкафом. Казалось, вот-вот спросит он: где?.. Будто искал кого-то спрятанного. — Захотелось взглянуть, как живешь, — продолжал Непчинов. — Знаю, что все еще холостякуешь. Но не думал, что так плохо. Разве это порядок: натощак да еще не спать.
— Не спать можно только натощак. Что касается сегодня, так я чудесно выспался. В ходке. Пять часов проспал.
— Оставим сегодня. — Дал еще один круг. — В отделе часто ночуешь?
— Случается. Когда лень домой идти… А что — нельзя?
— Можно. Когда это нужно.
— Ночью мне хорошо думается.
— А не отвлекают?
И тут Пирогов почувствовал: не случайно, не по пути зашел Непчинов в отдел. Главный разговор впереди.
— Объясните, в чем дело.
Непчинов помедлил, будто колеблясь, начинать не начинать.
— На тебя две жалобы. Одна позавчера пришла. Вторая сегодня.
— Чем я провинился? И перед кем?
— Да уж есть, видать… Из Коченева пишут, что повадился ты к Рощиной. С ночевками… Так и сказано: «Пока ейный мужик бьется с врагами на полях войны, он…» И так далее. А местный корреспондент обвиняет тебя и твоих девчат… Советует на лесоповал всех вас. Чтоб не до глупостей было.
Случалось в жизни Пирогова много несправедливого. Даже назначение в Ржанец считал он и продолжает считать несправедливостью. Но такого… Такого ему и не снилось.
— У меня полна папка таких писем, — сказал подавленно. — Каждый день божий начинаем с выяснения. Пишут свихнутые старики. Да и старушки.
— Ну, в нашем с тобой деле один — точно не старик.
— Коченевского писаку я знаю. Он мне в глаза намекал. Да не думал я, что так далеко пойдет.
— Что ты по существу скажешь?
— Я же не видел, что они там накатали.
— Да уж будь уверен. Складно.
— Назначьте комиссию. Разбирайтесь. А я сделаю выводы.
— Кого ты пугаешь?
— Корреспондентов… — Хотел сказать «ваших», но вдруг без всякой связи возникла в памяти история с воздушным шаром.