Почти напротив пироговского окна, через площадь, начиналась широкая улица. В конце ее - дом Корнея Павловича. Но он даже не взглянул на него. Улица была длинная, дворов сорок в один конец от площади. Большие дома и избушки со слитными заборами зубчатой стеной тянулись параллельно Урсулу. Ниже к берегу, на задах огородов, жидкой цепочкой вытягивался еще ряд домов. Четыре улицы в Анкудае, два десятка разрезов, переулков, сотни две с гаком домов. В одном из них лежат остатки растерзанной старой книги. И живет в нем… Да неужели тот парень?..

Из-под горы послышались взволнованные голоса. Корней Павлович склонился над подоконником, покосился в их сторону.

Через площадь, недружно ступая, двигался строй мобилизованных в фуфайках, в шапках, с «сидорами» в руках и за плечами. Впереди, косолапя, шагал помощник военного комиссара и сосредоточенно смотрел перед собой, чтобы не видеть, не замечать густую, горланящую, плачущую, причитающую толпу женщин и ребятишек.

Пирогов бегом выскочил на высокое крыльцо, расправил под ремнем гимнастерку. Он всегда провожал уходящих на фронт, а потом долго мучился совестью. Знакомые мужики и парни прощально кивали ему, но он чувствовал в их взглядах недоумение или вопрос: мы пошли, а ты снова остаешься?! Задним числом он понимал, что это всего лишь кажется ему, но всякий раз испытывал стыд за свою неприкосновенность.

Из дежурки выбежало пироговское «воинство»: Полина, Настасья, Оленька… В знак ли внутреннего протеста против своего положения или из-за невнимательности он иногда путал их имена.

- Ой, девоньки, Лешка Ерш!

- И Авдей Егорыч!

- И этот… чумной. Гля, какой тихий. Даже ничего себе с виду. А помните, нализался…

Строй прошел мимо. Прошуршала, проголосила толпа. За мостом, на взгорке тракта, стояли два зеленых грузовика с наращенными боковыми бортами и рядами толстых плах внутри вместо скамеек…

Вспомнив, что не запер кабинет, Корней Павлович вернулся в отдел.

Он закрыл дверь, достал из кармана ключ и тут услышал, что кто-то идет по коридору и смотрит на него. Пирогов оглянулся. Действительно, в трех-четырех шагах от него остановился среднего роста старик, с великолепной гривой седеющих волос, широкой темно-русой бородой. Одет был он в легкую барчатку, высокие мягкие валенки с клееными из автомобильных камер галошами. Шапку он держал в руках перед собой.

- Вы ко мне? - спросил Корней Павлович, глядя мимо старика на открытую дверь, где все еще стояли на крыльце его сотрудницы.

- К вам, дорогой товарищ!

- Что-нибудь срочное?

- Да как тебе сказать…

Нет, Пирогов не знал его. Хотя ничего удивительного в том не было. Две тысячи живут в Анкудае, четверть из них, считай, носит бороды. А еще Храбровка, Пуехта, Ыло… Колхозных стоянок - по пальцам не пересчитать.

- Может, с дежурной поговорите?

- С этими? - старик повел глазом, как бы показывая через плечо. - Ты меня прости грешного: войско твое разве что в фанты играть годно.

- Слушайте, - рассердился Корней Павлович. - Они находятся при исполнении. И я попрошу вес…

Старик часто-часто закивал, признавая неуместность своей шутки.

- Извините, извините, товарищ. Глупый язык хуже глупой головы.

- Так, что у вас ко мне?

Старик посмотрел Пирогову в глаза и перевел взгляд на дверную ручку.

- Хорошо. Только самую суть. Покороче…

От умного насмешливого взгляда старика, чуть заметной улыбки, которую нельзя никак было отнести к скептической и простодушной байбаковской глупинке, вспыхнуло раздражение:

- Дежурная! Займите наконец свое место.

Медленно старик дал полукруг по кабинету и, пока Корней Павлович усаживался за стол, остановился против карты, ткнул пальцем.

- Это как же?

- Я вас слушаю.

- Нет, ты мне ответь, - старик не слышал Пирогова, - это они сюда пришли. Тут ведь до нас - что на пальцы поплевать.

- Так я слушаю ваше дело, - еще раз напомнил Пирогов.

Старик крякнул, снова оглянулся на карту.

- От ведь прет, стерва! Нет, ведь как прет!

Он придвинул к себе стул, сел бочком, шапку зажал в ладонях, а руки сунул между колен - согнулся, сжался, как под тяжестью непосильной ноши, и только глаза быстрые-быстрые, прямо молодые, продолжали насмешливо лучиться.

- Дело у меня такое, дорогой. Месяц назад вакуированных привезли. И до того были. Сто семей, если не поболе. Ага? А кто эти люди? Нет, ты скажи, кто эти люди? Докажи, что среди них нет лазутчика…

- Все?

- Да ведь как? Сам вчера слыхал, похвалялась одна: «Герман придет, всех перевешает». И раньше слыхал. И выходит, не все базированные. Есть подосланные. Вон! - старик повернулся к карте. - Осталось-то до нас - шиш!

Он был или не совсем нормальный или подлец. А скорее всего и то у другое.

- Как ваша фамилия?

- Моя?.. Моя - Сахаров. Тут я… На берегу… Во-он…

- Хорошо, товарищ Сахаров, я сейчас же поручу проверить ваш сигнал.

Корней Павлович поднялся. Встал и старик. «Пожалуй, что ненормальный, - подумал Пирогов. - Ведь я даже не спросил, кого он подозревает».

- Проверьте, проверьте, - сказал Сахаров, медленно натянул шапку, снова подошел к карте. - Как прет, стерва. На вороных. Ничем не остановить. Ага?

- Остановят.

- Дай-то бог.

Отчего так гадко на душе. От очередных проводов? Или старик своими вздохами… Надо же, черт волосатый!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Суматошно мчалось время. Будто не было дня, - утро и сразу вечер. Утро - вечер.

Допоздна светились окна в райкоме партии и в райисполкоме. Жег керосин и Корней Павлович, чтоб как-то за счет ночи растянуть сутки, растянуть рабочее время.

Пришла телеграмма из управления. Научно-технический отдел подтверждал, что бумага от «бычка» и бумага, взятая у Козазаева, идентичны, а по дополнительным внешним признакам имеют много общего. Не исключено, что и тот и другой листы были в одном переплете, на это указывает одинаковый износ, а главное, сходство жировых отложений на поверхности.

Корней Павлович заперся в кабинете.

Два дня назад он справлялся у военного комиссара о Козазаеве. Тот подтвердил, что Козазаев действительно прибыл на излечение после госпиталя, о чем свидетельствуют документы.

Корней Павлович задал несколько пустяшных на вид вопросов, записал ответы.

Теперь, по получении телеграммы, он вынул записи. Дата прибытия минус дата убытия. Потянулся к карте, узнал расстояние. Получалось слишком много дней. Так много, что самому не понравилось. Один из этих дней совпадал с роковым для убитых на повороте в Ыло.

С досадой хлопнув ладонью по столу, будто внезапно оттолкнувшись от него, Пирогов быстро встал, распахнул дверь.

- Меня не спрашивал сегодня раненый? Этот… Козазаев?

- Нет, Корней Павлович, - отозвалась дежурная.

Он помедлил, думая, не послать ли за ним, решил, что потерпит, пока развиднеется на дворе. Затворил дверь, устало взял со стола трехдневной давности газету - почта приходила нерегулярно, новости старели раньше, чем их успевали прочесть.

У Сталинграда шли бои. Немцы приближались к Волге. Наши цеплялись за каждый клочок земли, но где-то между строк угадывалось, что земли этой осталась узенькая полоска, местами простреливаемая из пулеметов…

Военные новости трехдневной давности. А ты, лейтенант Пирогов? Ты ходишь тут, в тылу…

Умом он понимал, что нужен солдаткам для их безопасности и покоя, а неприятное ощущение виноватости перед ними не проходило. Хуже того, в последние дни, когда стало очевидным, что в горах скрываются лихие людишки, виноватость его сделалась почти физическим ощущением. Он искал случая, который должен, по его мнению, оправдать его пребывание в тылу.