У Варвары лицо словно окаменело, щеки и лоб побелели, на скулах красные пятна выступили. Она, видно, тоже представила, что будет потом, и тоже испугалась кишащей темноты.

Пирогову было близко такое состояние в первом бою - легкое и почти веселое, потому что тогда, стоя за лиственницей против двух револьверов, он тоже испытывал напряженный азарт идущего на риск игрока и за тот час вложил в это напряжение все силы. И потом не в мог ни двигаться, ни говорить, ни думать. Чудовищно клонило в сон…

С улицы послышались возбужденные женские голоса. Пирогов быстро оглянулся на дверь, ожидая шагов по ступеням. В последнее время он почти уверовал, что попал в полосу несчастий и неудач. Но на этот раз голоса стихли, удаляясь. Корней Павлович с облегчением вздохнул, сел удобней, возвращаясь к разговору, спросил, указывая на «куклу», очень ли было больно.

- Сначала просто удивился. Мясо вывернуто, а крови нет, и торчит в глубине кусок железа. Больно потом стало. Ох, больно! Думал, сердце лопнет. Потом - страшно. Это когда боль прошла. Страшно оттого, что представил: голова-то рядышком была, спичечный коробок - не дальше… А теперь хорошо. Домой вот попал на побывку. На свиданку.

- Надолго?

- На две недели.

Пирогов вздохнул. Невероятное дело - две недели отпуска. Хочешь - спи, хочешь - книжки читай. Или ходи на свидания… Понятно, осколок тот мог упасть чуток в сторону. Прямо в голову. Или в спину. И не было бы сейчас красноармейца Козазаева… Так что отпуск на поправку - законный, и отпускник вправе пролежать его в постели. Но все-таки неправдоподобно звучит это по военному времени - отпуск!

- Слушай, боец, а не заржавеешь ты за две недели лежания? - спросил Пирогов.

- Так не каплет ведь!

- Над тобой не каплет. А над Варварой - каплет.

Павел посмотрел на Пирогова, ожидая подробностей, и не дождавшись, быстро повернулся к Пестовой.

- Я в том смысле, что не могу ей отпуск дать. Даже на пару дней, - продолжал Корней Павлович, чувствуя, что не ко времени разговор этот, но и другого времени не будет. И велики, и коротки две недели. - У меня предложение к тебе: ты в меру сил поработаешь с нами эти две недели. Будете вместе. И дело продвинется… Если, конечно, Варвара не возражает против пары такой, - повернулся к Пестовой. - Как предложение?

Варвара зарумянилась. Застеснялась откровенного разговора. Но и Пирогов, и Козазаев, в первую очередь, увидели в стеснении ее, затянувшемся молчании согласие. Павел облегченно вздохнул. Сказал, выручая подругу:

- Ты, лейтенант, как сваха, ей-богу! Только зачем же ей отпуск давать… Согласен я. Планируй там, чтоб на двоих, - взглядом показал на Варвару.

Корней Павлович знаком позвал солдата идти за ним, распахнул дверь кабинету. Павел, пожимая плечами и оглядываясь на дежурную, ступил через порожек и сел на предложенный стул.

- Я занят, - сказал Пирогов дежурной, закрывая дверь.

Козазаев сидел, широко развернув плечи, во взгляде появилась деловая сосредоточенность.

Корней Павлович прошел мимо него, взвешивая все «за» и «против» неожиданной идеи, остановился у стола, присел на уголок.

- Боевые, говоришь, раны?

- Не на печке…

Помолчали. Раненый насторожился. Пирогов не знал, как расположить его к откровенности.

- А меня не берут, - вдруг признался Корней Павлович, и на секунду задумавшись, со вздохом произнес: - Три рапорта написал. Все в управлении лежат.

- Ну-у? - посочувствовал боец. - Или ворье держит?

- И ворье.

- Кто ж ворует-то, бабы?

- Если бы бабы, а то мужики.

- Вот гады! - в искреннем возмущении солдат качнул раненой рукой. - Мы там головы под мины суем, а они…

- Не велика новость, но говорю, что есть, - Корней Павлович насупился. - А у меня восемь девок, один я.

Кивнул на дверь, где совсем уж некстати дежурная пробовала какую-то песенку.

- Могу я послать ее на задержание преступников?

Павел тревожно свел брови:

- Неважные у тебя, начальник, дела.

- Это с одной стороны, - продолжал Пирогов. - Жалко девчат. А с другой - если не прижать тех сволочей, не дадут они людям покоя. Хоть - круть, хоть - верть.

Козазаев неторопливо вынул из кармана брюк кисет, привычно, одной левой распустил тесьму.

- А зачем ты мне все это рассказываешь? - спросил вдруг. - Точно я дурак какой, ничего не понимаю, или гадина, что не хочет понять. Валяй дело.

Присев на край стола, Корней Павлович собрался было в деталях выложить свой план, как вдруг увидел листок бумаги для самокрутки в пальцах солдата. В уголке его парой блошек темнели цифры страницы. Выше, через белое поле шли строчки узких, точь-в-точь как на «бычке», букв.

Неужели?

Он даже поморщился от своей поспешности: сходство шрифта ни о чем не говорит. А то, что книги часто идут на самокрутки и пыжи, вполне естественно - не хватает газет.

- Так ведь приказать я тебе не могу, - рассеянно заговорил Пирогов. - Сам-то когда сможешь? Чтоб я мог рассчитывать на тебя полностью. Дело наше не простое, а ты больной…

Солдат покусал краешек бумаги, послюнявил, прижал самокрутку к подвешенной руке, ловко склеил, сунул в рот. Корней Павлович внимательно проследил за его действиями, силясь заглянуть под цветастый платок. В какое-то мгновение он утратил интерес к своему предложению. Книжный лист со строчками узких букв гипнотизировал, отгораживал от всего прочего.

- Подумать дашь? - сказал Козазаев.

- Конечно. Такие вопросы не решаются с наскока. Три дня хватит?

- Пожалуй!

Козазаев поднялся, чутьем поняв, что разговор почему-то не получился.

- Вы, товарищ лейтенант, - Козазаев перешел на «вы», - не сердитесь на меня. Подружка она моя, Варька-то, - кивнул на дверь. - До армии еще дружили. Не война - под одной крышей жили бы теперь.

- Да, да… Понимаю…

Корней Павлович вплотную подошел к солдату. Так и подмывало спросить о бумаге прямо. Снизу вверх глянул в открытые глаза, потом на самокрутку.

С ума сойдешь!

Солдат проследил за его взглядом, понял по-своему.

- Курить?

- Если не жалко.

- Бери, - протянул он кисет.

Корней Павлович вынул сложенную книжкой бумагу, оторвал листок, зацепил щепоть махорки.

- Бийская?

- Она.

Хотел напомнить, что ждет через три дня, но передумал. Вынул из стола желтую полоску от «бычка». Бумага была толстоватая. Такая, свернутая в самокрутку, сильно обжигает язык и нёбо. Свежий лоскут тоже был толстоват и упруг.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В исполкоме не сказали ни да ни нет: без председателя вопросы безвозмездной помощи никто не хотел брать на себя, а председатель уехал в область и когда вернется, - одним попутным шоферам известно. Не каждый день идут некогда бойким трактом машины. Все они теперь там, где нужнее армии. Невоенный народ на гужтранспорт - в таратайки, в санки пересаживается, из стаек и сеней отцовские, дедовские седла из-под рухляди достает. По району председатель в легком ходке да верхом ездит. Вызвали в область, не устоял, тиснулся третьим в кабину расхлябанного почтовика с газовыми колонками у переднего борта.

День клонился к обеду. По синему небу растянулась высокая зыбкая рябь. Солнце пробивало ее, но почти не грело.

Из окна кабинета Пирогову было хорошо видно почти все село. Отдел милиции углом выходил на широкую площадь, стоял на возвышенности, как и подобает хранителю законов. Полгода назад, приехав в Анкудай, Пирогов был немало смущен такой «бесцеремонностью». Потом выяснилось, что дом строил бийский купчина и строил так, чтобы с возвышения просматривались над низкими крышами мещанских и крестьянских изб Чуйский тракт и склады под берегом, всегда полные встречных грузов. Позже в деревне появилось еще несколько добротных домов на два парадных. Они стояли дружной колонией у подножия высокого отрога. В них размещались теперь административные органы, госучреждения. На некоторых две, три и более вывесок… А милицию оставили в центре.