Спокойно, Пирогов… Спокойно. Даже если случилось непоправимое. Даже если это непоправимое будет вечно тебя точить, висеть грузом на совести. Ты можешь выйти сейчас. В твоем револьвере шесть патронов. Но ты не выйдешь и не поднимешь оружие. Потому что ты сразу станешь в ряд с кочуровыми, сахаровыми…

Вернулся Груздев.

- Где ты, лейтенант? Живой твой парень. Тодоев второй пакет мотает. Но надо поторопиться с ним… А вот деда - наповал, сволочь.

- Ему это на суде учтут… Слушай, у тебя есть фонарь? Посвети! Груздев щелкнул выключателем, повел по стенам, по лежанке.

- Зеленая скатерть плюшевая, бачок с инвентарным номером… Вот она, карта полушария… А вон чемодан… Сколько этих?

- Четверо.

- Никого не забыли?

- Молчат. Может, и бродит где пятый.

- Пятый уже не бродит.

Они вышли на поверхность. Арестованные стояли в тесной связке. Сахаров с непокрытой головой ершисто топорщил бороду. Узнав Пирогова, заулыбался:

- Мое почтение начальнику. Как наши дела под Сталинградом?

- Ваши дела - плохи.

- Ай-яй-яй-яй! Неужто так уж плохи? А в народе болтают, будто Япония войну объявила…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Старика Трофима Сидоркина похоронили в оградке, где двадцать лет покоились его друзья-партизаны, поставили деревянную тумбу-обелиск, под стекло врезали фотографию: лихой усач в форме солдата времен империалистической - другой дома не оказалось. Под фотографией прикрепили табличку - год рождения, год смерти - «погиб 19 ноября 1942 года при выполнении особого задания»… Ревели три взрослые дочери, тихо, не переставая, плакала в уголок шали жена.

С похорон Пирогов вернулся в отдел. Дежурная протянула ему мятый солдатский треугольник, подписанный карандашом. «Полевая почта»…

От кого бы это? Разве кто из его бывших милиционеров, призванных в армию летом, вспомнил о нем и черкнул несколько строк?

Почерк был незнакомый.

Корней Павлович развернул треугольник.

«Здравствуйте, товарищ начальник? Пишет Вам с фронта ваш знакомый Федор Якитов. Это письмо пишу прямо в окопе на прикладе автомата. Дела мои идут хорошо. Правда, мне еще не удалось увидеть живого фрица, но увижу скоро. Лучше бы уж им не попадаться мне на глаза. За все то, что со мной приключилось, - злой я на них свирепо. Пока сотню не кокну, не подумаю сам умирать. Передайте привет Пашке Козазаеву, если он еще дома и водит с вами дружбу. Скажите, что его плюху помню. Она мне мозги встряхнула хорошо. Теперь далеко ясно вижу. И вам тоже мой красноармейский привет. Жалко, нету тут фотографа, а то бы снялся и вам прислал карточку. Вы уж там очень моих в обиду не давайте. При встрече поклонитесь и привет передайте. И вообще всем привет большой. От Федора Якитова, скажите…»

Он спрятал письмо в карман, запер кабинет.

- Я - в исполком. Потом в больницу пойду. Через час вернусь.

Казалось, все складывается нормально. Снята угроза с тракта, предатели получат, по заслугам, Якитов вернулся на место. Но не ходит радость в одиночку. Следом, как тень, скользят горе и боль - Трофим Сидоркин, Павел Козазаев. И шагал по улице Пирогов, и лицо его было мрачно, а взгляд уставлен в землю перед собой. Шагал Пирогов и думал, что теперь председатель райисполкома не посмеет отказать в его просьбе. А дальше придется держать ответ за невинную жертву, за ранение привлеченного человека.

Председатель райисполкома был не в духе. Он тоже только что вернулся с похорон, на скулах еще держался румянец от мороза, но щеки и нос покрывала бледность, которая и выдавала его нервное состояние. Перед ним стоял Князькин из Ыло и сбивчиво давал пояснения.

- Устал я от суеты, волнения.

- Ах, ты устал! Устал! Потому принялся гадить?

- Лукавый… попутал…

- Сам ты хуже лукавого… Сдашь дела секретарю.

Князькин разинул было рот, но председатель хлопнул ладонью по столу:

- Под суд пойдешь. Паникер!

Корней Павлович, прислушиваясь к голосам, стукнул согнутым пальцем в приоткрытую дверь и, решив, что его не слышали, заглянул в кабинет. Председатель увидел его, сделал приглашающий жест. Князькин, узнав Пирогова, задрожал всем телом.

- Идите, - председатель указал ему на дверь и, когда тот вышел, добавил уже Корнею Павловичу: - Ну что ж, тебя можно поздравить!

Пирогов сделал кислую мину, - дескать, перестань шутить, - достал письмо, положил на стол. Председатель взял его, но тут затрещал телефон. Снял трубку.

- Да. Я вас слушаю… Да, все в порядке… Организуем встречу. Большого комфорта не обещаю, но тепло будет… Милости просим.. Да… Что вы говорите?! Нет, это честное слово?.. Повторите… Это же вы понимаете… Девятнадцатого? Когда сообщили? Только что? Как ж это? Двадцать две дивизии? Слушайте, отправьте нам газеты сегодня. Такой случай!

Он долго еще выспрашивал о том, о сем. Пирогову сделалось неудобно присутствовать при серьезном разговоре. Но председатель будто уловив его состояние, сделал предупреждающий знак рукой останься, жди, внимай. Лицо его розовело.

Наконец он положил трубку, уставился на Пирогова влажными блестящими глазами.

- Из обкома звонили. Радость большая. Наши под Сталинградом котел захлопнули. А в котле двадцать две немецкие дивизии… Погоди…

Он принялся названивать в организации всюду, где были телефоны, сообщать новость. Корней Павлович отошел к окну. Пробивалась, крепла, рвалась наружу трепетная радость. «Мое почтенье начальнику. Как наши дела под Сталинградом?» На, выкуси, старый хрен. Хотел бы я сейчас видеть твою рожу.

За окном пробежали мальчишки. Из дома напротив вышла женщина. Мальчишки что-то сказали ей. Она так и осталась стоять на крыльце, опустив руки.

Новость разлетелась быстрей, чем по телефону. Через несколько минут люди по одному, группами начали сходиться к райкому, ища подтверждение слуху.

В кабинет заглянула секретарь.

- Радио… Включите радио.

Корней Павлович резким движением воткнул в розетку вилку. Круглый бумажный динамик ожил голосом Левитана:

«Наступление началось в двух направлениях: с северо-запада и с юга от Сталинграда. Прорвав оборонительную линию противника протяжением тридцать километров на северо-западе (в районе Серафимович), а на юге от Сталинграда - протяжением двадцать километров, наши войска за три дня напряженных боев, преодолевая сопротивление противника, продвинулись на шестьдесят-семьдесят километров. В ходе наступления…»

Корней Павлович представил бесконечную заснеженную степь, - он видел уголок ее на фотографии в газете, - стремительные колонны танков, уходящих в прорыв, густые цепи пехоты, конницы, плотные ряды самолетов…

- С твоей легкой руки началось, - шумно радовался председатель. - Тоже девятнадцатого…

Корней Павлович смущенно вскинул палец: - тсс!

Левитан продолжал важное сообщение.

«…разгромлены шесть пехотных и одна танковая дивизия противника. Нанесены большие потери семи пехотным…»

- Вот крушат! - вставил председатель. - Теперь уже не остановятся. Попомни мои слова, - не остановятся до Берлина. На убыль война пошла.

А за окном - гуще и гуще человеческие фигурки. Обнимаются, жмут друг другу руки. Что ж, в том, что происходило под Сталинградом, была частица и их непомерных усилий, труда, любви и ненависти.

- И мы пойдем! - сказал председатель, поднимаясь. - Похоже, надо митинг собирать.

- Я вам положил письмо Якитова, - напомнил Корней Павлович. - С фронта.

- Ах, Пирогов, ты въедлив, как пиявка. Уже есть готовое решение исполкома. Якитова получит пособие через неделю… А теперь пошли.

- Мне в больницу надо. Плох Павел.

- А что ты, врач? Великий академик? Пойдем, хоть посмотришь на нормальных людей. Послушаешь, что они говорят… Потом вместе попроведаем Козазаева. Ему хорошая новость не повредит.