Староста класса (рассказ)

В первой четверти старостой нашего 6 «А» был Валька Черемухин. Вот жизнь была! Дежурные хотя и назначались, но только так, для виду. На переменках из класса все равно никто не выходил.

Каждый делал что хотел. Никаких тебе классных собраний, никаких проверок чистоты, никакого учета. Опоздаешь, например, на урок — никто и не узнает. Валька не выдаст…

А теперь порядки совсем другие. Валька Черемухин больше не староста. Переизбрали. Нина Сергеевна — наша новая классная руководительница — так и сказала о нем на собрании:

— Черемухин со своими обязанностями не справился. У него не хватило ни организаторских способностей, ни твердости, ни принципиальности.

Вообще она правильно это сказала. Но лично меня Валька как староста класса вполне устраивал. Здо́рово при нем было. Каких только номеров ни откалывали — все сходило с рук.

И вот что еще сказала Нина Сергеевна:

— Если мы хотим по-настоящему бороться за честь класса, за то, чтобы он стал лучшим в школе, нам надо в первую очередь избрать инициативного и серьезного старосту…

Избрали Любку Карпову. Если бы я знал, что Любка окажется такой язвой, то ни за что бы не поднял за нее руку.

Началось с цветов. Девчонки понатащили из дому кучу всяких цветов в горшках. Все подоконники уставили, будто это им ботанический сад. Ну ладно, цветы — чепуха, не мешают. Но на другой день на стенке появился список дежурных. Под линеечку написали, красиво. Я сразу узнал, что Томка Попова писала. Так старалась, будто ей за это пятерку поставят. Заголовок разноцветными карандашами раскрасила.

Первыми дежурили Томка Попова и Нелька Омельченко. Я в тот день так разозлился — чуть не отколотил их. Еще бы! Встали на дверях и никого за всю перемену в класс не пустили. А мне надо было задачу по геометрии списать. Я и ругался с ними и грозился — не пустили.

Я думал, что это дело с дежурством скоро поломается. Даже ребят подговаривал, чтобы из класса на переменах не выходили. Но ничего не вышло. Любка стояла на своем. Чуть что не ладится — идет к Нине Сергеевне жаловаться. А девчонки все за нее. И такие горластые стали. О том, чтобы опоздать к звонку или списать домашнее задание, или вообще, посмеяться на уроке — и думать было нечего. Прямо житья не стало от Любки. Отлупить ее, что ли? — думал я. Но побоялся. Взял тогда, пришел раз в школу вечером после второй смены, запер стулом в классе дверь и на обратной стороне крышки Любкиной парты вырезал перочинным ножом: «ЛЮБКА — ЯЗВА». Буквы получились большие, чуть не по кулаку, белые. Откуда ни посмотри — видно.

Шум тогда из-за этого едва не на всю школу был. Я утром на другой день нарочно попозднее пришел, к самому началу урока. Захожу в класс, а там около Любкиной парты — толпа. Все галдят, руками размахивают. Конечно, больше всех Томка Попова разоряется.

— Ах! — говорит Томка. — Если бы только узнать, какой дурак это вырезал! Ах! Что бы я с ним сделала!..

Это точно. Томка боевая! Да только ничего она не сделает. Попробуй-ка узнай, докажи, — кто вырезал.

Как ни в чем не бывало, я положил на место портфель и подошел к ребятам. Крышка парты была откинута, и буквы на черной краске так и бросались в глаза.

Томка подозрительно посмотрела на меня и сказала:

— Видал работку?

— Ого! — нарочно удивился я. — Это кто же постарался?

— А может, ты сам знаешь? — Томка продолжала подозрительно смотреть на меня.

Но я и глазом не моргнул.

— Откуда мне знать? Я только пришел.

Тут же вместе со всеми стояла и Любка Карпова. Мне даже немножко жалко сделалось Любку, когда я увидел ее. Побледнела, губы кусает, того гляди, заплачет. Девчонки наперебой успокаивали ее.

— Не переживай. Все равно узнаем…

— Правильно, Люба, не расстраивайся. Ведь тот, кто вырезал это, — сам дурак. Последний набитый дурак! Вредитель…

Приятного в таких разговорах было мало, и потому я спросил Любку, показав на парту:

— А вчера ничего не было?

Любка отрицательно покачала головой.

— Значит, кто-то из второй смены вырезал, — сказал я.

— Никогда не поверю, чтобы восьмиклассники такими глупостями занимались, — сказала Нелька Омельченко. — И потом на этом месте сидит никакая не Любка, а Светлана Потемкина. Отличница. И еще она в драмкружке…

После третьего урока в класс вошла Нина Сергеевна. Она сказала, чтобы мы все остались на своих местах.

— Мне очень обидно и неприятно, — начала она, — что в нашем классе произошел этот хулиганский поступок. Я уже не говорю о том, что кто-то из вас, изрезав парту, попортил школьное имущество. Я хочу сказать о другом. Тот, кто сделал это, оскорбил своего товарища. И оскорбил незаслуженно. Вы все знаете: Люба Карпова — замечательный товарищ, друг. И вот — эта оскорбительная надпись. Я хочу, чтобы тот, кто совершил этот поступок, набрался бы мужества, встал и честно во всем признался. Если он, конечно, настоящий и смелый человек, а не трус и тряпка.

Нина Сергеевна внимательно посмотрела на всех и добавила:

— Ну, я жду…

Тряпкой и трусом я себя никогда не считал, но встать перед всем классом и признаться, — нет, я этого сделать не мог. Да и не хотел. Хорошо сделано или плохо — что теперь об этом говорить. Я только одного боялся: вдруг Нина Сергеевна ста нет проверять, что у кого есть в карманах. А если найдет у меня перочинный ножик?.. Ну и что же — это еще не доказательство. А что, разве Сережка не мог бы вырезать такое же на парте у Любки? Мог бы. Он ведь тоже психует на нее. Вот позавчера разбил цветочный горшок, а Любка сказала, что если он не принесет новый, так она с девчонками пойдет к нему домой и обо всем расскажет родителям. Сережка испугался и принес. И Валька Черемухин, наверно, злится на Любку. Как же, недавно сам старостой был, а теперь она командует над ним.

Но Нина Сергеевна не стала никого обыскивать.

— Что же, — сказала она, — выходит, никто не виноват. Ну, еще подожду…

И опять сидел я, смотрел в парту и ждал, когда все это кончится.

Не знаю, сколько бы времени все это продолжалось, но вдруг Любка подняла руку.

— Ты что? — спросила Нина Сергеевна.

Любка встала, подергала себя за косу, покусала губы и, наконец, сказала:

— Если не хотят признаваться, так и не надо… Не надо… Кто вот это сделал, — она провела рукой по буквам, которые я вырезал, нахмурилась и сердито проговорила: — Кто это сделал, тот все равно когда-нибудь поймет, что я не такая. Вот.

И Любка села. Захлопнула крышку парты.

— Что ж, — сказала Нина Сергеевна, — пожалуй, ты права. Но мне кажется, что тот, кто вырезал эту недостойную надпись, уже сейчас раскаивается и, конечно, понимает, как ничтожен и некрасив его поступок.

А ведь Нина Сергеевна это правильно угадала. Но что́ толку — дело сделано, не поправишь.

Несколько дней после этого я чувствовал себя неважно. И, если честно признаться, ребятам в глаза прямо смотреть не мог. Все-таки очень это неприятно, когда подходит, например, ко мне Валька Черемухин и говорит:

— Ух, если бы знал я, кто на Любку написал, рожу бы набил!

А Сережка говорил мне так:

— И ведь, понимаешь, ходит, подлец, среди нас и молчит, не признается. А наверно, из-за него и на нас думают. И на меня, и на тебя. Ну и скотина!..

Да, вот как оно получилось. А еще хотел сначала похвастаться перед ребятами — смотрите, мол, какой я герой! А на деле выходит, что молчи и не заикайся никому.

И хоть бы парту Любка переменила! Не хочет. Один раз дежурные убирали класс и переставили ее парту в самый последний ряд. Так нет, опять на прежнее место перетащила.

— Я, — говорит, — не боюсь. Пусть будет стыдно тому, кто это вырезал…

А тем временем дела в нашем классе, как говорили на собраниях, шли в гору. В начале второй четверти восемь человек в классе были с двойками, а к концу четверти ни одного двоечника не осталось. Я тоже двойку по геометрии исправил. За подсказки стали здорово преследовать. Морозова по географии подсказывала, так ее потом в стенгазете такой изобразили, что все чуть со смеху не попадали, а она два дня с мокрыми глазами ходила и все клянчила, чтобы сняли газету. И вообще дисциплина в классе стала лучше, даже не сравнить с тем, что было при Вальке Черемухине.