Система обладала и еще одним преимуществом. Она представляла собой компромисс между двумя направлениями философии. С одной стороны, здесь имелась "материалистическая" тенденция, которая была начата ионийцами, после того продолжалась людьми вроде Анаксагора, который считал, будто бы homo sapiens свое превосходство обрел, благодаря ловкости собственных рук; Гераклида, рассматривавшего Вселенную как продукт динамических сил в вечном течении; кульминацией этого направления стали Левкипп с Демокритом, первые атомисты. Противоположная тенденция, начатая элеатиками^[51], крайнее выражение нашло у Парменида, который учил, будто бы все кажущиеся изменения, эволюция и упадок были иллюзиями органов чувств, поскольку все существующее не может возникнуть из чего-либо, что не является этим существующим или же отличается от него; и что Реальность, стоящая за Иллюзией, является неделимой, неизменной, и что она находится в состоянии статического совершенства. Таким образом, если для Гераклида реальность представляет собой постоянный процесс Перемен и Становления, мир динамических напряжений, творческих натяжений между противоположностями, для Парменида реальность является твердой, не созданной, вечной, неподвижной, неизменной, единообразной сферой.

Конечно же, предыдущий абзац является плачевным упрощением разработок одного из наиболее оживленных периодов философских дебатов; но моя цель заключается лишь в том, чтобы показать, насколько аккуратно аристотелевская модель Вселенной решает основную дилемму, отдав подлунный мир материалистам, позволив ему управляться девизом Гераклита "все изменяется"; в то время как остальная часть Вселенной, вечная и неизменная, живет под лозунгом Парменида: "никаких перемен когда-либо".

Повторюсь, это не было примирением, всего лишь противопоставление двух взглядов на мир или же "чувствований мира", оба которых до самой глубины обращаются к умам людей. Этот призыв обрел дополнительную силу когда, на более позднем этапе, когда простое противопоставление уступило место градации между противоположностями; когда оригинальная двухэтажная вселенная Аристотеля – подвал плюс чердак – была заменена продуманно градуированной, многоэтажной структурой; космической иерархией, где каждый объект и создание имеют конкретное и точное, предписанное ему "место", поскольку позиция этого объекта и создания в многослойном пространстве между располагающейся внизу землей и находящимися высоко вверху небесами определяет ранг данного явления на Шкале Ценностей, в Цепи Бытия. Мы еще увидим, что данная концепция замкнутого в себе космоса, ранжированного как аппарат Государственной Службы (за исключением того, что здесь нет повышений, одни только понижение в должности) выжила в течение чуть ли не полутора тысяч лет. Это была истинная Мандаринская Вселенная. В течение этих долгих столетий, европейская мысль имела больше общего с китайской или индийской философией, чем со своим собственным прошлым и будущим.

Тем не менее, даже если европейская философия была всего лишь серией примечаний к Платону, и хотя Аристотель тысячу лет держал переднюю стражу в физике и астрономии, их влияние, когда все уже было сказано, зависело не столько от оригинальности их учений, как в процессе естественного отбора в ходе эволюций идей. Из ряда идеологических мутаций конкретное общество выберет ту философию, которую оно подсознательно чувствует такой, что лучше всего подойдет для своих потребностей. Всякий раз, в течение последующих столетий, когда культурный климат Европы менялся, компоненты двойной звезды тоже меняли свой вид и цвет: Блаженный Августин и Фома Аквинский, Эразм и Кеплер, Декарт и Ньютон – каждый из них читал в них различное послание. Не только туманные места и противоречия у Платона, диалектические скачки у Аристотеля допускают широкий спектр толкований и сдвиг акцентов; но, беря обоих совместно или попеременно, путем объединения отдельных граней каждого из них, общий результат можно было развернуть практически на сто восемьдесят градусов; мы еще увидим, что "Новый Платонизм" шестнадцатого века во многих отношениях был противоположностью неоплатонизма раннего средневековья.

В этом контексте мне следует кратко вернуться к платоновской ненависти к переменам – к "созданию и распаду" – которые приписывают подлунной сфере столь сомнительную репутацию трущоб вселенной. Аристотель лично эту нелюбовь не разделял. Как заядлый биолог он рассматривал все перемены, все перемещения в природе в качестве целенаправленных и имеющих значение – даже движение неодушевленных тел: камень должен был упасть на землю точно так же, как лошадь обязана галопом вернуться в конюшню, поскольку здесь их "естественное место" во вселенской иерархии. У нас еще будет случай, чуточку позже, подивиться тому катастрофическому эффекту, который данная аристотелева мозговая волна вызвала в европейской науке, пока же что я хочу указать лишь на то, что отношение Аристотеля к Перемене, пускай сам он отвергает эволюцию и прогресс, не столь пораженческое, как у Платона. Но неоплатонизм, в его доминирующем направлении, игнорирует инакомыслие Аристотеля в этом существенном моменте, он берет из двух миров лишь самое худшее. Он принимает аристотелевскую схему Вселенной, но делает подлунный мир платоновской юдолью теней; неоплатонизм следует платоновской доктрине того, что естественный мир является бледной копией идеальных Форм – которые Аристотель отверг – и еще он следует за Аристотелем, размещая Первичного Движителя за пределами границ мира. Последствием становится построение окруженной сенами вселенной, защиты от варварских набегов Перемен; гнезда сфер-внутри-сфер, вечно вращающихся внутри самой себя, тем самым скрывая собственную позорную тайну – о том что центр инфекции надежно изолирован в подлунном карантине.

В бессмертной притче о Пещере, где закованные в цепи люди стоят спинами к свету, воспринимая лишь игру теней на стенке, не осознавая того, что это всего лишь тени, не зная пропитанной сиянием Реальности за пределами Пещеры – в этой аллегории человеческого существования Платон дернул архетипическую струну, столь же наполненную отражениями, как и пифагоровская Гармония Сфер. Но когда мы размышляем о неоплатонизме и схоластике как о конкретных формах философии и проводниках в жизни, у нас может возникнуть соблазн повернуть игру вспять и обрисовать основателей Академии и Лицея как двух перепуганных человечков, стоящих в Пещере их самости, глядящих на стенку, прикованных к своим местам в этом катастрофическом веке, повернутых спиной к пламени героической эпохи Греции и отбрасывающих гротескные тени, которые будут преследовать человечество целое тысячелетие и даже еще дольше.

5. РАЗРЫВ С РЕАЛЬНОСТЬЮ

1. Сферы внутри сфер (Эвдокс)

В замкнутой вселенной, где неподвижные звезды никаких проблем не представляли, вызов пониманию пришел от планет; главной задачей космологии стала разработка системы, которая бы объясняла, как движутся Солнце, Луна и оставшиеся пять планет.

Задача еще более сузилась, когда сентенция Платона, будто бы все небесные тела движутся по идеальным окружностям, превратилась в первую академическую догму в первом учреждении, носившем это славное имя. Теперь задача академической астрономии сводилась к доказательству того, что кажущиеся неправильными блуждания планет были результатом некоей комбинации нескольких простых, круговых и равномерных движений.

Первая серьезная попытка была сделана учеником Платона, Эвдоксом^[52], после чего ее подшлифовал ученик Эвдокса – Каллипп^[53]. Попытка была изобретательной – Эвдокс был блестящим математиком, которого мы должны благодарить за большую часть пятой книги Эвклида. В ранних геоцентрических моделях вселенной каждая планета – как мы помним – была закреплена на собственной прозрачной сфере, и все эти сферы вращались вокруг Земли. Но, так как такая модель не учитывала неправильности в их движениях, такие как неожиданные остановки и попятное перемещение в течение какого-то времени: их "остановки" и "ретроградные перемещения", Эвдокс приписал каждой планете не одну, а несколько сфер. Планета крепилась к точке на экваторе сферы, которая вращалась вокруг собственной оси "А". Два конца этой оси были запущены на внутреннюю поверхность концентричной большей сферы, "S₂", которая вращалась уже вокруг другой оси – А₂ – и кружит ось "А" вокруг нее. Ось сферы S₂ крепится к следующей, еще большей сфере, S₃, которая вращается вокруг иной оси, А₃; и так далее и тому подобное. Таким образом, планета участвует во всех независимых обращениях различных сфер, которые образуют ее "гнездо"; и вот теперь, позволив, чтобы каждая сфера вращалась при соответствующем наклоне и с соответственной скоростью, появилась возможность крайне приблизительно – в те времена, даже очень и очень грубо - воспроизвести реальное движение каждой планеты^[54]. Солнце с Луной требовали для себя гнезд из трех сфер, другие планеты – по четыре сферы, что (вместе со скромной одинарной сферой, приписанной множеству неподвижных звезд) давало всего двадцать семь сфер. Каллипп улучшил систему за счет того, что прибавил еще семь сфер, в результате чего сфер стало тридцать четыре. И как раз в этот момент появился Аристотель.