Как мы уже убедились, прогресс не был ни постоянным, ни органичным. Философия природы развивалась спорадическими скачками, которые перепутывались с погоней за миражами, с тупиками, с периодами отступления, слепоты и утраты памяти. Великие открытия, которые определили направление развития, иногда бывали неожиданными побочными продуктами погони за совершенно иной добычей. Иногда процесс открытия заключался исключительно в уборке мусора, который заграждал дорогу, или перестановки имеющихся элементов знания. Безумный часовой механизм эпициклов тикал себе и тикал добрые две тысячи лет, а Европа пятнадцатого века гораздо хуже разбиралась в геометрии, чем греки времен Архимеда.
Если бы прогресс был постоянным и органичным, все известное нам, скажем, из теории чисел или аналитической геометрии, было бы открыто через несколько поколений после Эвклида. Это ведь никак не зависело от прогресса техники или покорения природы: весь корпус математических знаний потенциально заключен в десяти миллиардах нейронов внутри людской черепушки, а ведь в анатомии мозга за последние сто тысяч лет мало что изменилось. Хаотический и явно иррациональный характер прогресса знаний, предположительно, связан с фактом, что эволюция снабдила homo sapiens органом, которым люди никак не могли толком воспользоваться. Неврологи подсчитали, что даже на настоящей стадии мы используем всего лишь от двух до трех процентов потенциала встроенных в него "контуров". В этой перспективе историю научных открытий можно сравнить со случайными вылазками в неисследованные складчатые области людского мозга.
Это совершенно необычный парадокс. Чувства и органы всех видов эволюционируют (как мы считаем, по причине мутаций и естественного отбора) в зависимости от потребностей к приспособлению, а обновления в анатомической структуре в наибольшей степени определяются этими потребностями. Природа выполняет ожидания своих клиентов, выдавая им более длинные шеи, чтобы те могли достать для себя корм с верхушек деревьев; твердые копыта и зубы, чтобы они могли справиться с не слишком сочной травой засыхающих степей; по мере того, как птицы и животные, живущие на деревьях и двуногие, постепенно поднимают головы все выше, у них уменьшается часть мозга, отвечающая за нюх, зато увеличивается зрительная кора. Но нам не известен какой-либо иной случай, чтобы природа снабдила какой-то вид необыкновенно сложным, избыточно шикарным органом, значительно превышающим текущие и непосредственные потребности этого вида, который будет нуждаться в тысячах лет, чтобы научиться этим органом соответствующим образом пользоваться – если такое вообще когда-нибудь случится. Эволюция как бы удовлетворяет спрос на товары для приспособляемости. Только на этот раз она поспешила с поставкой на период времени, выражающийся целыми геологическими эпохами. У всех видов навыки и возможности обучения размещаются в узких границах, определенных структурой их нервной системы и органов. Если возможности обучения у homo sapiens вызывают впечатление неограниченных, то это потому, что возможные приложения эволюционной новинки в голове человека были совершенно непропорциональны тому, чего требовала его окружающая среда.
Поскольку же факт того, что более-менее стабильный генетически вид развился в умственном плане от обитателей пещер до завоевателей космоса, не объясняется эволюцией генов, следует сделать вывод, что термин "эволюция разума" является чем-то большим, чем метафорой, и что он относится к процессу, в котором выступают еще не известные нам факторы. Нам известно лишь то, что эволюцию разума нельзя понимать ни как кумулятивный, линейный процесс, ни как "органическое взросление", сравнимое с личностным созреванием, и что было бы лучше рассматривать ее в свете биологической эволюции, продолжением которой она является.
По сути своей, кажется более осмысленным рассматривать историю мысли в категориях, взятых напрокат из биологии (даже если плодами такого подхода будут только аналогии), чем в категориях арифметической прогрессии. Интеллектуальный прогресс кажется, скорее, линейным, как непрерывная кривая или постоянно увеличивающийся уровень воды; но нам известно и то, что "эволюция" – это, скорее, хаотичный, наполненный расточительством процесс, характеризующийся неожиданными мутациями, причины которых неизвестны и непонятны, неспешным вращением жерновов отбора и тупиковыми улочками избыточной специализации и недостаточной гибкости. По определению прогресс никогда не может пойти в неверном направлении, что постоянно творит эволюция, точно так же, как эволюция идей вместе с точными науками. Новые идеи рождаются самочинно, точно так же, как и мутации. Громадное большинство из всех них – это бесполезные, безумные теории, эквивалент биологических аномалий, не имеющих ни малейшего шанса на выживание. В любой сфере истории мысли, мы имеем дело с неустанной борьбой за выживание между соперничающими одна с дугой теориями. В том числе, и процесс естественного отбора находит свое соответствие в эволюции разума: из множества замыслов выживают только те, которые хорошо приспособлены к интеллектуальной среде данной эпохи. Шансы на выживание у новой теоретической концепции зависят от того, в какой степени она очутится в своей среде, а ее "коэффициент выживаемости" от того, сможет ли эта концепция дать результаты. Когда мы называем идеи бесплодными или плодотворными, то бессознательно руководствуемся биологической аналогией. В борьбе между системами Птолемея, Тихо Браге и Коперника, либо между картезианским и ньютоновским взглядом на гравитацию, решающую роль сыграл именно эти факторы. Более того, в истории идей мы обнаруживаем мутации, которые не кажутся нам ответом ни на одну из очевидных потребностей, и на первый взгляд вообще вызывают впечатление капризов – такими, к примеру, были исследования конусных сечений Аполлониоса из Перги или неэвклидовы геометрии, практическая польза которых открылась лишь значительно позднее. Но ведь имеются и такие органы, которые пригодность свою утратили, тем не менее, мы получили их в наследство со всем эволюционным наследием: в современной науке полно аппендиксов и копчиковых костей.
В биологической эволюции выступают переходные периоды кризисов, результатом которых становится резкое, чуть ли не взрывное разветвление во всех направлениях, плодом чего часто становится радикальная перемена в доминирующем направлении развития. Как мне кажется, с подобным явлением мы имели дело в критических периодах эволюции мысли, таких как VI век до нашей эры или же XVII столетие уже новой эры. После этих вод стадий "приспособляющих излучений", когда сам вид пластичен и легко поддается изменениям, наступают, как правило, периоды стабилизации и специализации вдоль новых путей – которые часто тоже приводят в тупики негибкой излишней специализации. Гротескный закат аристотелевской схоластики или слепая одноколейность птолемеевской астрономии напоминает судьбу тех "ортодоксальных" сумчатых, таких как коала, которые их животных, ловко скачущих по деревьям, переродились в животных, судорожно цепляющихся за те же деревья. Их передние и задние лапы уже не были прямые, их пальцы уже не служили для того, чтобы срывать плоды и обследовать предметы; они выродились в когти, единственной функцией которых стала возможность цепляться к древесной коре.
Еще одна аналогия: в эволюции мы находим "неверные соединения", подобные некоторым идеологическим мезальянсам. Центральная нервная цепь таких беспозвоночных как омар идет ниже пищеварительного тракта, а вот головная часть его слабо сформированного мозга располагается выше, во лбу. Иными словами, гортань омара проходит между нервными сплетениями. Если бы мозг увеличился – а он обязан увеличиться если омар должен поумнеть – гортань будет стиснута, и несчастное животное умрет с голоду. Нечто подобное и действительно случилось с пауками и скорпионами: в результате разрастания массы мозга их пищеварительный тракт подвергся такому сжатию, что через него проходит только лишь жидкая пища, потому они должны питаться кровью. Mutatis mutandis (учитывая соответствующие изменения – лат.), с подобного рода ситуацией мы уже имели дело в истории мысли, когда давление неоплатонизма не позволяло человеку принимать какой-либо интеллектуальной пищи, в связи с чем, в раннем средневековье ему пришлось перейти на жиденькую диету "иномирия". А разве давление механистического материализма XIX столетия не привело к совершенно противоположным результатам, а именно, к духовному голоданию? В первом случае религия вступила в мезальянс с идеологией, отрицающей природу; а во втором наука ступила в союз с бесплодной философией. В свою очередь, давление догмата равномерного движения по идеальным окружностям превратило учение Коперника в идеологию ракообразных. Эти аналогии могут показаться натянутыми, и они и вправду такие, но они служат для того, чтобы показать, что подобные "вывихнутые" браки случаются как в царстве биологической эволюции, так и эволюции умственной.