Сплошные горькие рыдания женщин в лагере, ярость мужчин создали атмосферу ненависти и ожесточения.

Вожаки немедленно открыли собрание и за каких-нибудь минут десять выработали решение — провести торжественные похороны. Тут же все завертелись, как белки в колесе, стали делать носилки, венки, писать траурные полотнища, готовить траурные повязки.

В девять часов утра несколько тысяч демонстрантов вышли с Первого машиностроительного завода Харбина. Как всегда, впереди шли броневики и танки. На головном броневике укрепили крест, перевязанный траурной лентой, на его перекрестье прикрепили огромный, величиной с таз идеально белый бумажный цветок. На танк накинули белое покрывало. На этот раз в путь двинулось четыре броневика и четыре танка. Знамена в этот раз не брали. Были подняты лишь погребальный полог из белой ткани и белый погребальный флажок. Объявили, чтобы соблюдался порядок, чтобы не выкрикивали лозунги и не пели песни, чтобы все действия выполнялись только по командам. Претворялась в жизнь продуманная «тактика скорби по воинам». Подлинная скорбь по погибшим воинам. Шесть мертвых тел положили на носилки и покрыли белым саваном, несколько десятков крепких парней по очереди несли их. На белом погребальном пологе черной тушью крупными иероглифами было написано: «Отомстим за погибших, отдавших жизнь за справедливое дело, кровь за кровь!». У каждого на груди был прикреплен белый бумажный цветок, на руке — траурная повязка. Огромное величественное войско торжественно молчаливо, полное скорби, безбрежным потоком продвигалось в город.

Как только вступило в городской район, из радиовещательной машины полилась траурная музыка. Под звуки ее мелодий колонна неторопливо текла по улицам. Движение транспорта по городу приостановилось, несметное число горожан выходило к демонстрантам, как бы повинуясь всепокоряющему шествию.

«Тактика скорби по воинам» оказалась очень грамотной. Она не могла не вызвать сочувствие окружающих.

Когда демонстранты подошли к зданию провинциального революционного комитета, стволы танковых пушек не торопясь поднялись вверх и взяли его на прицел. Говорили, что ревком провинции предчувствовал, что в тот день события примут серьезный оборот, и как раз заседал по этому вопросу. Увидя через окна колонну демонстрантов с танками и броневиками, они поодиночке в растерянности срочно покинули зал заседаний, сели в свои персональные машины и поспешно укатили. Государственные служащие, которые не могли ни сбежать, ни спрятаться, прикрепив к бамбуковым палкам свою белую рабочую одежду, выставили ее из окон и беспрерывно размахивали ею.

Пусть подойдет к окну Пань Фушэн!

Это был голос «Невестки Пань», донесшийся с радиовещательной машины.

Одной и той же кистью не напишешь два одинаковых иероглифа «Пань». Говорили, что они из одной семьи. Классовая борьба не признает компромиссов. Действительно получается по поговорке: наводнение ворвалось в храм бога дождя. Родственники не признавали родственников. В конце концов какой класс представлял Пань Фушэн и какой «Невестка Пань», неизвестно, даже сегодня никто не может четко ответить на этот неясный вопрос. В общем, дело это темное, а погибшие оказались невинно пострадавшими. Цзян Цин сначала провозгласила «культурное наступление и вооруженная защита — это дело правое», позже она сказала: «что касается людей, погибших в борьбе, то туда им и дорога, их жизнь не стоила даже воробьиного перышка». Но не станем вспоминать, что она говорила. Что сказала, то и сказала. А что сказала, то было правильно. Невинно погибшие вызывали печаль и страдание, но еще большее страдание вызывали их жены, сыновья и дочери, отцы и матери. Те, кто погиб в вооруженной борьбе, в большинстве своем были люди среднего возраста.

Те госчиновники, которые выставили в окна «белые флаги», чтобы продемонстрировать капитуляцию, стали кричать:

— Пань Фушэн давно уехал! Все члены ревкома разбежались!

— Ни в коем случае не стреляйте! У меня дома жена и куча детей!

— Да здравствуют «Артналетчики»! Да здравствуют, да здравствуют «Артналетчики»!

Не стреляйте. Но разве могли «Артналетчики» кончить миром?

Бух!..

Бух!..

Бух!..

«Артналетчики» все же обстреляли «Новую звезду Северо-востока».

Сделали 6 выстрелов подряд — выпустили в воздух 6 тренировочных снарядов.

Если бы постоянный комитет ревкома находился в здании, то не исключено, что в каналы стволов они заложили бы боевые снаряды.

Через некоторое время они снова выпалили еще 6 снарядов.

Сколько лет после залпа об освобождении Харбина люди не слышали праздничных салютов. Население, наверно, решило, что стреляли из полевых орудий, а на самом деле били танковые пушки.

Некоторые снаряды попали в башенки на крыше здания. Несмотря на то, что стрельба была тренировочной, все равно башни снесли.

Из здания вырвались женские вопли ужаса...

Очень кстати в окружавшей нас толпе оказался дядя Цзян. Он увидел меня и вырвал из рядов «Артналетчиков», приказал:

— Пошли домой!

— Нет, я хочу вместе с «Артналетчиками» добиться победы! А если потерпим поражение, то тоже вместе! — ответил я,

— А ты подумал о матери?! Твоя мать скоро сойдет с ума от волнений, ты об этом знаешь? — спросил он.

— Дядя Цзян, ты возвращайся домой и скажи моей матери, что я, Аян Сяошэн, взрослый мужчина и могу сам распорядиться своей жизнью. Герой скорее погибнет, чем вернется домой!

Он со злость залепил мне в ухо. Благодаря тому, что я был в шапке-ушанке, ее клапаны защитили мое лицо, ослабили удар и боль. Хотя удар был такой, что я отлетел в сторону.

Из рядов «Артналетчиков» вышло несколько молодцев, окружили его и стали кричать:

— Ты почему ударил нашего человека?! Ты уже не юноша, почему поднял руку на ребенка?!

Дядя Цзян своим густым шаньдунским басом ответил:

— Я его дядя, я его дядя... — а сам, видно, струхнул. Тогда те парни обратились ко мне:

— Он на самом деле твой дядя?

— Твой родной дядя?

Дядя Цзян, не ожидая моего ответа, выпалил:

— На самом деле, на самом деле, родной дядя, родной дядя...

— Не тебя спрашивают! — прикрикнули они.

— Да, дядя, родной дядя... — не знаю почему, я признал родство с ним. Дядя Цзян расплылся в улыбке:

— Он вчера вечером не вернулся домой, его мать так разволновалась, что вот-вот сойдет с ума! Вы позволите мне увести его домой?... Тогда те молодцы сказали мне:

— Возвращайся домой, не ходи с нами!

Дядя Цзян, не дожидаясь пока они договорят, поблагодарил их:

— Большое спасибо, большое спасибо!

А сам схватил меня за руку и потащил за собой.

— Не спешите уходить!

Нас снова окликнули те парни. Один из них подошел к нам.

Дядя Цзян робко, как можно деликатнее спросил его;

— Разве не вы разрешили нам идти?

— Если его в таком виде встретят люди из «Главного штаба по защите», то едва ли он окажется дома! — сказал он, указывая на мою грудь, где был прикреплен белый цветок. Он снял с груди цветок, с рукава — траурную повязку и положил в свой карман.

Придя домой и увидев мать, я испугался. Нас разделяла всего одна ночь, а она так изменилась, что ее почти невозможно было узнать. Голова не причесана, глаза опухли, лицо бледное — ни кровинки, не умытое. Постарела, как минимум, лет на десять.

Меня мать тоже как будто не узнала. Ее глаза впились в мое лицо и неотрывно смотрели на меня. Не била. Не ругала. Ничего не сказала. Только смотрела.

Я невольно опустил голову.

После долгого неоступного разглядывания она сказала:

— Дядя Цзян, отпусти его, пусть идет. Пусть идет, куда ему нравится! Он не мой сын! Дядя Цзян обратился ко мне:

— Обещай матери, что больше никуда не уйдешь!

— Ма, я обещаю, что... никуда больше не уйду... — заверил я мать упавшим голосом.

Однако мать выталкивала меня за дверь, не давая мне возможности оправдаться.

— Уходи, уходи! Не обещай мне! Я не мать тебе, а ты мне тоже не сын! Дядя Цзян вышел следом за мной, продолжая наставлять на путь истинный: