Могли ли остальные не последовать ему, когда он выкрикнул свое «да здравствует»? Могли ли осмелиться на такой шаг?

Возгласы «да здравствует» и «многие лета» сотрясали весь школьный двор.

Главари хунвэйбинов, находившиеся на помосте, тоже не могли молчать. Они раз за разом провозглашали один и тот же лозунг, считавшийся первейшим в мире революционным лозунгом, повторяли десятки раз. Люди, скандировавшие его, не только устали от монотонного штампа, но уже не выдерживали их голосовые связки. Я тоже не мог не кричать вместе с ними, не мог кричать меньше чем Ван Вэньци. Скандируя, я посматривал на него, видел выражение его лица. Оно скорее всего было не возбужденным, а выражало какое-то мстительное наслаждение. Я искренне сомневался, что он привлекал к себе внимание, не жалея своих голосовых связок, он хотел надорвать гортани хунвэйбинов и «красного окружения».

Однако люди, стоявшие рядом с ним, тоже не взяли на себя смелость заставить его прекратить восклицания. Ведь он же кричал «да здравствует председатель Мао», кто мог сказать ему: «Не кричи!». Что бы это могло значить для такого человека? Тебе не нравится слушать здравицы председателю Мао? А ну попробуй промолчать! Или дать понять, что надоел своим криком.

Вместе с ним скандировали все.

Некоторые из тех, кто сидел впереди нас, восклицая здравицы с поднятыми вверх кулаками, часто оборачивались к нам двоим, полагая, что мы с нам одинаково заряжены чувством вдохновения.

Как бы не так!

Главари на помосте, видя такую обстановку, понемногу стали терять терпение. Но в то же время не могли ничего поделать. Не в силах изменить положение они явно нервничали и злились. Но как не злись, а все равно приходилось скандировать вслед за ним. Причем надо было делать это совершенно натурально. Попробуй сделать ненатурально! Они на помосте, на виду, за ними следит множество глаз.

Но вот буквально в те несколько секунд, которые образовались между восклицаниями «да здравствует председатель Мао», из числа «красного окружения» вдруг поднялся человек и громко закричал:

— Докладываю! Я слышал как кто-то ругался насквозь контрреволюционными словами!

Взоры всех обратились к этому человеку.

Ван Вэньци прекратил свои выкрики и, повернувшись, посмотрел в его сторону.

Один из главарей, стоявших на помосте, указывая рукой на того человека, громко спросил:

— Как он ругался?

— Я... я не могу сказать...

— Я приказываю тебе повторить те слова!

— Повтори!

— Повтори!

— Повтори!

Эта требования беспорядочно выкрикивали со всех сторон.

Подвернулся подходящий случаи, чтобы осадить возбуждение и вызвать новый настрой.

То был с виду очень серьезный парень, способный не теряться, и не из тех, кто может наживать капитал таким образом. Он с надеждою поглядывал то налево, то направо, по-прежнему не осмеливаясь что-либо сказать.

На помосте один из главарей взял микрофон и предупредил его:

— Если не будешь говорить, значит ты намеренно создаешь беспорядок!

— Я скажу! Я скажу! Я слышал как кто-то негромко сказал: «чтоб ему провалиться»...

Вся площадка громко зашумела. Порядок враз нарушился. Все орали: как это так, в такой момент, когда прославляли председателя Мао, и вдруг кто-то выругался «чтоб ему провалиться»!

— Кто выругался?.. Сильно смелый, собака!

— Разыскать его!

— Во что бы то ни стало разыскать его!

— Разыскать и здесь же убить!

— Убить без суда!

Началось всеобщее негодование среди хунвэйбинов и «окружения красных». Негодование неподдельное. Так как в тех словах содержалось очень много разных значений и они явно были направлены на то, чтобы оскорбить и унизить тех людей, которые в это время скандировали слова «да здравствует председатель Мао». Может быть большинство делало это не от души. Даже не может быть, а с уверенностью можно утверждать, что именно не от души. Когда вслед за Ван Вэньци здравицу повторили первый и второй раз то это было в высшей степени от души, когда кричали третий и четвертый раз, искренность еще оставалась на 60–70 процентов, но выкрики по пятому шестому, седьмом и восьмому разу уже как бы были навязанными на бесконечность, и теряли свои душевный смысл. А психология публики по отношению к любому делу всегда была такой: когда она делает не от души, поневоле, она не может терпеть, чтобы видели ее неискренность.

Атмосфера на собрании принимала необычайно резкий характер.

Несколько главарей сошли с помоста. Подошли к тому заявителю, окружили его со всех сторон.

Один из главарей сказал ему:

— Если ты поднял шум из ничего, тебе не будет пощады!

Заикаясь от напряжения, он продолжал утверждать:

— Я... я точно слышал! Как бы я осмелился... не мог... не поднимал шум из ничего... было...

Другой главарь громко скомандовал:

— Все садитесь! Никто не должен двигаться! Если кто-нибудь станет уходить, значит, на него падет самое большое подозрение!

Те, кто особо сильно возбудился и вскочил с места, сразу сели, никто не посмел нарушать порядок. Кто-то из хунвэйбинов выкрикнул:

— Надо создать временный пикет, взять в кольцо окружения место проведения собрания, плотно перекрыть выходы для действующих контрреволюционеров, поносящих великого вождя и создающих беспорядки, чтобы они не смогли, пользуясь благоприятной обстановкой, ускользнуть отсюда.

Это предложение, конечно же, главарями было принято.

Заявитель об услышанном ругательстве был из числа «красного окружения», сидел в одном из ближайших к хунвэйбинам рядов. Он мог слышать левым ухом. А мог — и правым. Поэтому любой из хунвэйбинов и «красного окружения» не мог утверждать, что не является сомнительным объектом. Только все из числа «семи черных» не подвергались сомнению. Они были очень далеко от того человека, и каким бы сильным ни был его слух, он не мог услышать исходящее от них тихое ругательство. Даже громко сказанные слова не всякий мог услышать.

Таким образом получалось, что пикет можно было сформировать только из «семи черных». Такая композиция, при которой «семь черных» будут охранять хунвэйбинов и «окружение красных» была слишком не революционной, но ради разоблачения действующего контрреволюционера хунвэйбинам и «окружению красных» пришлось стерпеть незаслуженную несправедливость. Но что поделаешь, если действующий контрреволюционер вдруг окажется среди них, что скажут о них после «великой культурной революции». Каждого из такого большого числа хунвэйбинов и каждого из «окружения красных» потом будут подозревать в поношении председателя Мао. Если не выявить виновника, то для них это будет очень серьезно! Как минимум — безрадостно!

«Семь черных» благодаря тому, что получили право образовать временный пикет, не могли не испытывать радости и изумления от такой неожиданной милости. У некоторых на лице появилось злорадное выражение. Они, взявшись за руки, окружили кольцом спортплощадку, внутри которого оказались хунвэйбины и «красное окружение». Как проволочное заграждение они замкнули внутрь кучку «преступников», ждавших суда.

Главарь серьезным тоном следователя спросил того заявителя:

— Ты каким ухом слышал?!

— Кажется... кажется левым ухом...

— Левая сторона, всем встать!

«Красное окружение» ряд за рядом послушно встали. Несколько главарей, как челноки, сновали между ними, орлиным как у Дзержинского взглядом всматриваясь в лица людей, выискивали подозрительных. Или, можно сказать, каждый главарь представлял себя Дзержинским с его необыкновенно проницательным взглядом, способным насквозь видеть душу человека.

— Все вы слышали кого ищем, прошу откровенно в расчете на снисхождение признаться, сказать о своем проступке, не сознаетесь сейчас, потом не ждите ни малейшей пощады!

Проходит немало времени, никто сам не сознается.

— Тогда никто не рассчитывайте, что вас примут в хунвэйбины!

— Можно, я скажу?!

— Наверно, ты?!

— Ни в коем случае не я! Я вот что хочу сказать! Я клянусь многоуважаемому председателю Мао, что я не ругал его! Я всей душой предан ему. Если я хоть чуть-чуть обманываю, пусть меня разразит гром и молния!