Ей хочется лишь одного — чтобы был он всегда безмятежен и счастлив. Своей любовью она надеялась принести ему счастье, а если это невозможно, она посвятит свои грезы и муки ему. Не будет спать, а будет молиться, чтобы у него были радостные сны, недаром ведь назвал он ее своим ангелом-хранителем.

Снова пробили часы в вестибюле — семь. Но княжна не считала этих ударов, они уже не волновали ее. Она была довольна своей судьбой — возможно, ее счастье действительно в постоянном самоотречении.

За окном начинало светать.

Из безмолвного забытья вывел княжну пронзительный звонок. Что? Неужели Глафира уже созывает всех к завтраку? Есть не хотелось, но княжна понимала: надо выйти в гостиную, показаться матери, Капнисту, все равно они не оставят ее в покое и… увидеть Тараса Григорьевича.

За столом Капнист, как всегда в последнее время, оказался рядом. Тарас Григорьевич не пришел, и княжной сразу овладело дурное расположение духа. Лиза спросила ее о здоровье, потому что после бессонной ночи под глазами княжны появились синие круги.

Княжна иронически и намеренно громко сказала:

— Благодаря Алексею Васильевичу, хорошо — не спала всю ночь.

— Почему нее благодаря мне? — спросил Капнист.

— Об этом лучше говорить наедине, — уклончиво ответила княжна.

После завтрака Капнист нагнал собиравшуюся уйти из гостиной княжну, усадил ее на диван и повторил свой вопрос.

— Что ж, — нехотя отозвалась княжна. — Я много думала над вашими вчерашними словами и убедилась, что упрек ваш — справедлив… Что же касается эгоизма…

В прищуренных черных глазах Капниста промелькнули и удовлетворение и настороженность.

— Однако я думаю, что в тридцать пять лет могу позволить себе то, чего не сделала бы смолоду.

Лохматые брови Капниста недоумевающе поднялись:

— То есть?

— Поймите, я хочу быть только другом… сестрой Тараса Григорьевича, — сказала она.

Капнист уловил, что в этих словах уже кроется нечто вроде отступления. Однако он не спешил, хорошо понимая, что именно сейчас следует соблюдать особый такт.

И он начал издалека — спросил, советовалась ли она по этому поводу с Эйнаром. Варвара отрицательно покачала головой. Тогда он посетовал на то, что Эйнара сейчас нет поблизости, и выразил надежду, что его, Капниста, взгляды на происходящее совпадают с мнением почтенного Эйнара, поэтому он просит княжну выслушать его внимательно и спокойно, без излишней горячности, как воспринимает она подчас и горькие напутствия своего швейцарского наставника.

Этими словами он как бы обезоружил княжну, ей и в самом деле начало казаться, будто рядом звучит голос не Капниста, а Эйнара, которому она поверяла самое сокровенное и который был для нее непререкаемым авторитетом.

— Так вот, я хочу лишь предупредить, — вкрадчиво продолжал Капнист, — что вам никак не следует полагаться на свои тридцать пять лет. Возраст еще ни о чем не говорит. Когда молодая женщина и молодой человек называют друг друга сестрой и братом, в этом безо всякого сомнения кроется немалая опасность. Если же вы к нему неравнодушны, а его самолюбию это просто приятно, тогда, на мой взгляд, вам следует быть очень осторожной, чтобы не случилось непоправимое. Если же и Шевченко влюблен в вас, то это большое несчастье для него.

Варвара не могла постичь, какая опасность ей угрожает и почему влюбленность в нее может обернуться несчастьем. Но спрашивать об этом Капниста ей не хотелось.

А Капнист между тем продолжал:

— Как бы там ни было, дорогая Варвара Николаевна, а Тарасу Григорьевичу придется отсюда уехать. Может статься, я заберу его к себе.

«Да как он смеет! — гневно подумала княжна. — Впрочем, это не он. Это мать. И если власти матери не могла противиться ее восемнадцатилетняя любовь, бурная и безрассудная, то любовь в тридцать пять лет эту власть тем более не одолеет».

Сердце княжны болезненно сжалось, все закачалось перед ее глазами. Лицо ее побледнело, качнулась голова.

Капнист поспешно схватил княжну за холодную безжизненную руку.

— Варвара Николаевна, если б я знал, что это так серьезно, — произнес он растерянно, — никак не отважился бы разговаривать с вами так.

— Ничего. Вы тут не виноваты, — едва слышно, но твердо проговорила княжна. — Я все понимаю.

А вот Капнист не совсем понижал княжну. На что она намекает? На то, что он действует не по своей воле, а по чьему-то наущению? Пусть так, хоть это в какой-то мере и обижает, и унизительно, но он и дальше будет действовать, как начал, разве только тоньше и осмотрительнее, потому что княгиня княгиней, однако он и сам не желает осложнений, за которые Репнины стали бы попрекать его всю жизнь. Такое не должно случиться — он приложит все силы, только бы в этом доме снова воцарился покой, было восстановлено согласие между княгиней и княжной и чтобы его по-прежнему считали здесь верным другом.

— Варвара Николаевна, — заговорил он после небольшой паузы. — Уверяю вас, я так увезу Тараса Григорьевича, что его самолюбие нисколько не пострадает. Он человек умный, тонкий и все поймет сам.

Княжне хотелось закричать ему в лицо: «Я не хочу, не желаю, чтобы он уезжал!» Но у нее уже не было сил, а к тому же она знала, что от нее ничего уже не зависит. Как решила маман, так и будет!

От этой своей беспомощности она сразу увяла и сникла.

Капнист настороженно следил за ней, ждал ответа.

— Поступайте как знаете… — почти беззвучно покорно молвила Варвара и медленно, словно лунатик, пошла прочь.

Войдя к себе в комнату, долго-долго стояла возле окна, ничего не видя, пока не почувствовала: немеют, подкашиваются ноги. Мысли бессвязно сновали в голове.

Она долго молилась перед образами и повторяла слова, которые уже не раз произносила и самой себе, и всему миру: «Что я сделала? Любила…»

После того мучительного разговора Капнист еще несколько раз беседовал с княжной.

Осторожно, вкрадчиво готовил он ее к разрыву с Шевченко, к их разлуке, дабы перенесла она это без нежелательных осложнений и эксцессов, потому что хорошо знал, на что способны в подобных случаях такие, как она, впечатлительные натуры.

Он посоветовал княгине, чтобы, пока князь болеет и почти не выходит из своей комнаты, пусть побольше гостей бывает в Яготине: быть может, княжна отвлечется, рассеется, ведь на людях все переносится легче. Княгиня с ним согласилась.

Погода этому замыслу благоприятствовала. Оттепель с бесконечными туманами и надоедливыми дождями и бездорожьем сменилась ядреным морозцем, а тут еще и снежок-припорошил, заискрился свежо и весело.

Дни настали такие ясные, что противоположный берег озера, который всегда сливался то с голубизной воды, то с голубизной неба, сейчас виден был совершенно отчетливо, словно через бинокль.

Соседи, знакомые, близкая и далекая родня, которые тоже истомились от скуки в унылую осеннюю пору, теперь охотно отправлялись путешествовать, врывались с шумом в яготинский дом, принося с собой в тихие залы и комнаты прекрасное настроение, светские новости и просто-напросто раскрасневшиеся от мороза лица и приветливые глаза.

Княжна Варвара, конечно, тоже радовалась друзьям, тем паче что благодаря их визитам имела теперь больше свободы, потому что не приходилось подолгу просиживать в комнате матери в нервном напряжении и гнетущем молчании. Все было бы хорошо, если бы не Капнист. Он буквально преследовал ее, стараясь обязательно заговорить, и чаще всего с глазу на глаз. То советовал написать письмо Эйнару: внушения, мол, швейцарского наставника помогут вернуть ей душевное равновесие; то выражал свое сожаление по поводу того, что Эйнара нет в такую значительную минуту рядом с ней, чтобы она могла молиться вместе с ним.

Он даже решился попросить княжну переговорить с Шевченко, чтобы тот доверился ему, Капнисту, и согласился поехать к нему в Ковалевку, а то Тарас Григорьевич как бы избегает его, проявляя неприятное отчуждение.