Однако Капнист не собирался выслушивать ее долгие и восторженные высказывания. У него была своя цель, и он попытался направить беседу в нужном ему направлении.

Вспомнил, как бы между прочим, рецензию на «Гайдамаков» в журнале «Москвитянин», где будто бы мысли автора во многом перекликались с его замечаниями.

— Помните, я высказывал их в вашем присутствии после чтения Шевченко его поэмы? — самодовольно напомнил он Варваре.

Княжна не забыла этого случая, однако, что именно говорил тогда Капнист, вспоминать не желала, потому что ее тогда очень удивили и рассердили его слова. Она сдержанно промолчала.

Капнист тоже помолчал, потом сказал:

— Да… После обеда я отправился в свою комнату, чтобы немного отдохнуть. Когда шел мимо мастерской, двери были приоткрыты, и я невольно услышал мужские голоса. Шевченко с веселой беззаботностью назвал ваше имя, и я остановился…

Варвара вспыхнула и резко оборвала Капниста:

— Я не желаю ничего знать о подслушанном вами разговоре!

— Ах, как же вы во всем горячи! Остановитесь! Сделайте одолжение, выслушайте меня! У вас такие оскорбительные подозрения — я ведь задержался, чтобы прикрыть дверь. Вот и все. Не мог же я прикинуться глухим, когда произносилось ваше имя.

— Меня больше волнует, где сейчас Тарас Григорьевич, — сказала княжна, немного успокоившись.

— Не иначе как с его высокопьянейшеством мочемордием.

— Неужели он не отвернется от этого ходячего бочонка? — воскликнула с глубоким огорчением Варвара.

Капнист поспешил иронически вставить:

— Когда-то благородные обладатели крепостных душ лишь гаремы заводили из собственных девок, а теперь и женятся на них.

В этих его словах был намек на то, что Виктор Закревский женился на своей крепостной.

Это замечание Капниста княжна пропустила мимо ушей. Она хотела до конца высказать свои опасения:

— И неужели Тарас Григорьевич способен фосфорический блеск принять за настоящий огонь?

Капнист догадался, что имеется в виду Ганна Закревская, и сказал:

— Ганна Ивановна хотя еще и молода, но все же она — уважаемая супруга богатого помещика и не станет терпеть волокитство нищего поэта.

— Но ведь она его не стоит! — горячо возразила княжна.

— Она его недостойна? — удивленно переспросил Капнист. — Простите, она богата, красива, а он… в нем-то что?

— Что в нем? — переспросила княжна. — Гений, доброта, высокая душа… Он весь — поэзия!

— О, смилуйтесь! Но даже если Тарас Григорьевич действительно наделен всеми этими достоинствами, все равно о Ганне Ивановне нечего ему и помышлять.

— Ради бога, оставьте! — с досадой проговорила княжна. — Положение и деньги нельзя ставить выше гениальности и душевного благородства..

Капнист недовольно наморщил узкий лоб, помрачнел — никак не удается попасть в тон. Попробовал еще уверить, будто, осуждая Шевченко, он делает это прежде всего потому, что заботится о княжне.

— Предостерегая, я лишь пытаюсь открыть вам глаза на определенную женскую неосведомленность и на порой чрезмерную мужскую самоуверенность.

— Но ведь Тарас Григорьевич… — начала было княжна, но Капнист не дал ей договорить, словно бы сразу уловив ее мысль.

— Да-да, я согласен, он не имел и не имеет никаких дурных намерений в смысле ваших взаимоотношений, но тем не менее… — вздохнул он участливо. — Не всегда, к сожалению, проявляет он достаточную прямоту…

— И все-таки я, его люблю! — упрямо воскликнула княжна. — Как брата… — добавила она с невольной дрожью в голосе. — И ничьи усилия не смогут повлиять на мои чувства.

Капнист через силу улыбнулся.

— А не причинит ли Тарасу Григорьевичу вред чрезмерное проявление вашего внимания? — заговорил он сразу как-то подчеркнуто сухо и осуждающе. — А не вскружит ли ему голову ваш к нему интерес? Не отразится ли это нежелательно на его творчестве? Об этом вы подумали?

Княжна умолкла, глядя на Капниста широко открытыми глазами: об этом она в самом деле не подумала. А впрочем, о чем здесь, собственно, думать? Как может ее искреннее, бескорыстное внимание повредить Тарасу Григорьевичу и почему у него из-за этого закружится голова?

— Неужели вы считаете, что вашего чувства достаточно, чтобы его исправить? — безжалостно добавил Капнист.

Боже, что он говорит! Как это — исправить, и кто имеет право вмешиваться в жизнь поэта!

Она не смогла убедительно сказать об этом и только прошептала:

— Поможет милость господня…

— Милость господня сурова, — возразил Капнист менторским тоном, окончательно входя в роль духовного пастыря. — А вы ведете себя эгоистично: увлеклись собственными удовольствиями и делаете лишь то, что вас тешит, и вовсе не задумываетесь над последствиями всего этого для других.

Гневом вспыхнули потемневшие глаза княжны. Как смеет этот человек, с которым она никогда не позволяла себе разговаривать интимно, вот так бесцеремонно ее упрекать? Да разве же думает она только о собственном счастье, а не о счастье других, не о светлой судьбе Тараса Григорьевича! И почему это ее пылкая любовь способна причинить ему зло?!

Тонкие ноздри княжны дрожали, она порывисто дышала и, побледнев, напряженно подыскивала слова для ответа.

Капнист видел, что для первого раза он высказал слишком много, гораздо больше, чем нужно и можно, и поспешил примирительно добавить:

— Простите, что я позволил себе так разговаривать с вами. Но ведь ваше доверие требует от меня только всей правды, хотя она, вероятно, и не всегда приятна для вас.

— Я вам глубоко благодарна, — глухо выдохнула Варвара.

А ночью она снова не могла уснуть.

Давно разъехались гости, обитатели дома разошлись по своим комнатам, утих шум не такого уж веселого семейного торжества.

Вспомнился отец, который пробыл в гостиной всего несколько минут, поздравил именинниц, поздоровался с гостями и, вытерев дрожащей рукой пот, обильно проступивший на лбу, ушел. Княжна впервые заметила у него на висках неестественную пугающую желтизну, которая поразила ее особенно болезненно, внушив безотчетный страх.

Отец, которого она так уважала и любила, которым гордилась, стоял у порога иного мира.

А Виктор Закревский весело гудел своим хриплым басом, выдумывал всякий раз новые тосты и развлечения, и мужчины толпой ходили следом за ним. Он и Шевченко заставил петь дуэтом с Ганной украинскую песню «Одна гора високая, а другая низька», и ей, Варваре, пришлось сесть к фортепиано и аккомпанировать им.

пел Тарас Григорьевич, пел проникновенно, как только он один умел петь народные песни, а княжне вдруг показалось, что песня эта — о ее жизни, о ее трагической жизни.

Песня бередила рану сердца, туманила слезами глаза. Тревожило и то, что пел Тарас Григорьевич с Ганной.

Она как будто снова слышала его голос, милый, желанный, но принадлежащий не ей.

Она сидела у окна, закутавшись в теплую шаль, — ее знобило. И слезы текли из глаз, слезы обиды, слезы бессилия, слезы разбитого сердца.

За окном в темном небе висела мертвенно-холодная луна. Звезды казались хрустальными, и в них тоже мерещилось нечто потустороннее.

Отчетливо виден был под луной белый флигель, окно Тараса Григорьевича. Нет, не горит в нем огонек. Легче было бы сердцу, если бы знала, что не одна она не спит, что он тоже волнуется и мечтает.

В вестибюле пробили часы.

Не отрываясь от своих раздумий, княжна подсознательно сосчитала удары. Четыре! Кажется, она слышала когда-то от Фишера, что чаще всего умирают в четыре часа ночи.

Скоро рассвет, и она встретит его разбитая, обессиленная, с тяжелым ощущением того, что живет не так, как следовало бы, и что в этом не ее вина.

Неожиданно мысли приняли иной оборот: может быть, это хорошо, что окно во флигеле темное. Значит, Тарас Григорьевич отдыхает. А ему ведь так много нужно сил и энергии — он гений, а от гениев жизнь требует гораздо больше, чем от нас.