— Спали на одной кровати, — продолжал Сачко. — Она с краю, а я у стенки, спиной к ней. Она то ручкой за шею, то за голову, то еще как и говорит: «Чего же отвернулся?» Я выкручиваюсь, кажу — контужен. Только на левом боку спать могу… «Так ты, — говорит, — переходи сюда, на мое место…» А там, кажу я, совсем с кровати свалиться могу. Поняла она мою политику. Укорять стала. И борщ со сметаной вспомнила, и самогон, и жареного куренка, которым угощала. И старосте пожаловалась: «Лежит как пень. Не пригорнет до себя». А я думаю: «Чертяка бы тебя, стару ведьму, пригорнул!»

Тут пан староста як почнет кричать: «Ты, каже, для чего дивчину позоришь? Почему законным порядком не оженишься?» Аж посинел весь от злости. «К венцу, — кричит, — собирайся, к попу! В церкву!..»

— Ох-хо-хо!

— Кумедия!

— Ну и добрый же ты бр-р-ре-хун, Сачко, ей-богу!

— Ну, а к нам как попал? — давясь от смеха, спросил Николай.

— А просто. Не успел хозяин попа позвать, как до него прискакал соседний староста и каже: «Беда! В Хинели партизаны!» Ну, я за кожух — и поминай как звали!

— И с Кузьмовной не распростился? Не поблагодарил?..

Не дослушав его уморительного рассказа, я вышел из комнаты и направился в столовую. Там по-хозяйски встретил меня чувствовавший себя героем дня лейтенант Ромашкин, Немецкая пуля повредила ему на ноге два пальца. Припадая на обутую в калошу ногу, Ромашкин дружески обнял меня и ввел в комнату.

— Внимание, внимание, Тринадцатая армия! — воскликнул он. — Слушайте! Товарищ капитан, Михаил Иванович пожаловал!

Мужские и женские голоса встретили меня приветственными возгласами:

— Просим! Просим!.. Сюда, товарищ капитан, к нам!

— А мы думали, что вы у ворошиловцев гостить будете, — вот хорошо, что пришли? — сказал командир третьего взвода Митрофанов, — язык его уже заплетался.

— У вас что-то уж здорово роскошно, — заметил я, оглядывая богатое убранство стола.

— Товарищ капитан, не подумайте, что самовольно: Порфирий Павлович разрешил. Вот он сам здесь.

— За хорошую работу хлопцам дозволено по большой! — прогудел Фисюн, сидевший в углу с Анисименко.

— Но вы, кажется, уже начали, — сказал я, садясь за стол.

— Точно, товарищ капитан, точно! А вот познакомьтесь, — Елена Павловна. Это моя… Мы вместе решили быть. Она лечила и укрывала меня у матери в Демьяновке. Мы подружились, — Митрофанов засмеялся. — Она из Прибалтики, в отпуск приехала, войной тут застигнута. Муж тоже военный, погиб в первые же дни…

— Она партизанка? — спросил я.

— Нет, только погостить приехала.

Молодая женщина в темном, цвета бордо, хорошо сшитом платье подала руку и, чуть опустив глаза, сказала:

— Лена… Рада случаю…

Я сел возле нее слева, Сачко поспешил подсесть к женщине с другой стороны. Моя новая знакомая невнятно произнесла:

— Рада случаю познакомиться, но… признаться… немножко робею…

Я уловил в ее глазах насмешливый огонек, говоривший скорее о том, что она как раз не из робких.

— Я не кусаюсь, — сказал я.

— Мой Сеня, — она поглядела на Митрофанова, — не раз говорил мне о своем строгом, бессердечном командире, — продолжала она, потупившись.

— Почему бессердечном?

— Как же, вы запретили ему ходить на блины к демьяновской теще. Скажите, капитан: строгость — это неизбежное зло и у партизан?

— Дисциплина.

— Но ведь партизаны все-таки не армия!

— Вы ошибаетесь, партизаны — это тоже армия, — сухо сказал я.

Митрофанов, вооруженный штопором, тем временем откупоривал бутылки, срывая золотистую фольгу с горлышек. Хозяйка дома и Нина ставили на стол жаркое, капусту, ветчину. Фисюн наполнял стаканы. Он тоже был навеселе. Его большие серые глаза слезились.

— Хлопцы, — говорил он, — сидайте вси. Проходьте за стол. Выпьем все разом за дело народное. За армию нашу рабоче-крестьянскую.

Все поднялись и чокнулись, кто-то крикнул «ура!». Все выпили и приступили к закуске.

Елена игриво и кокетливо посмотрела на Сачко. Поправив высокую прическу, она спросила:

— Вы не боитесь женщин?

Сачко хитро мигнул Бродскому и, смеясь, ответил:

— Ой, як припомню Кузьмовну, страшно робится!

Бродский и Лесненко расхохотались.

— А вы? — Елена обернулась ко мне.

Ромашкин, успевший захмелеть, объявил во всеуслышание:

— Я восхищен Еленой Павловной! Это обворожительная женщина! Она будет врачом в отряде!

Я с удивлением посмотрел на свою соседку.

— Вы — врач? Нам нужны врачи, как воздух!

— В отряд идти я не могу, — решительно заявила Елена. — Как врач я нужна армии, фронту…

— Странно и непонятно, — сказал я.

Перед концом ужина появился гармонист, в далеком углу кто-то умоляющим голосом просил:

— Ниночка… душка… один вальсок!

Я вышел во двор. Пахнуло лесной свежестью. В черном голубом небе горели лучистые звезды. В конце улицы, там, где расположился Ямпольский отряд, звенели наковальни: ездовые собрали местных кузнецов, и они ковали коней.

В квартире Гудзенко сняла люстра. Там тоже веселились. Я направился к его дому. Окна всех квартир поселка были освещены, на улице и по дворам слышался оживленный говор, группы партизан стояли тут и там, попыхивая цигарками, слышались смех и шутки. Люди радовались близкой весне, своей силе.

На улице появился обоз, впереди ехал всадник.

— Кто едет? — не различая лица верхового, окликнул я.

— Анащенков! — с важностью ответил боец, узнав меня по голосу. — Везу снаряды.

Вася остановился и не без гордости заявил:

— Сейчас около тридцати возов да до обеда привезли двадцать, а считая от начала, не менее двух с половиной тысяч доставили!

Лемешовские жители вот уже вторую неделю перевозили содержимое анащенковых складов. Сам Анащенков, разъезжая на своем мохнатом меринке, руководил этим делом.

— Да, партизаны — тоже армия, — вслух произнес я, вспомнив Елену Павловну.

Глава VIII

ОБЪЕДИНЕННЫЙ ШТАБ

Всю неделю Фомича посещали новые люди. Многие из них, соблюдая конспирацию, приходили на лесокомбинат вечером, а к ночи уже уезжали, другие, наоборот, задерживались на день-два, приводили себя в порядок, а потом, сопровождаемые хорошо сколоченной группой, исчезали. Фомич кропотливо насаждал подпольные организации по селам, настойчиво искал связей с партийными центрами в соседних районах.

В начале марта лесокомбинат посетило человек пятнадцать военных. Все на резвых конях, вооруженные автоматами и клинками, одетые в длинные шинели, они появились на улице в середине дня. Впереди ехал стройный, лет двадцати шести красавец. Лихо неся на плечах голубой башлык и заломив над чистым розовым лицом кубанку с малиновым верхом, он на ходу знакомился со встречными, добродушно со всеми подшучивал, и уже через четверть часа хинельские партизаны знали, что это старший лейтенант Покровский, командир нового отряда ворошиловцев.

Собранный почти весь из военнослужащих, временно проживавших в курских селах, отряд Покровского начал действовать накануне двадцать четвертой годовщины Красной Армии и уже утром, то есть двадцать третьего февраля, стоял в районном центре Курской области, в Хомутовке. Изгнав гитлеровцев из района, Покровский в течение нескольких дней сколотил батальон. Пятьсот бойцов, двадцать станковых пулеметов и две пушки обрушили свой огонь на гитлеровцев. Немецкие гарнизоны были загнаны в город Льгов, который находится в восьмидесяти километрах от Хинели.

Покровский гостил у нас часа два. Целью его приезда было установить связь и взаимодействие с другими отрядами и получить свежие данные о противнике.

Покровский обратился ко мне с просьбой обменяться снарядами. Оказалось, что он захватил у немцев большое количество снарядов, но не имел немецкой пушки. У меня много было русских и очень мало немецких снарядов. Порешили на том, что я передам немецкую пушку Покровскому, а он даст мне русскую.