Мне приходилось в это же время помогать по хозяйству знакомым моего отчима, у которых я жил в Балакове. Теперь я не понимаю, как мне удалось тогда сдать все экзамены.

В Балакове начал впервые заниматься спортом. Я был сильным мальчуганом. Увлекался французской борьбой, тяжелой атлетикой, а иногда даже выступал на вечерах в местном клубе „Спорт". Как-то раз в этом клубе я поднимал тяжести. Со мной состязался один старый опытный циркач. Он был очень силен. К концу мы остались с ним вдвоем на эстраде. Остальные участники вышли из состязания. Мы все прибавляли и прибавляли вес на штангу. И вот чувствую, что больше прибавить веса не могу, а мне все же не хотелось уступить победу циркачу. Я прибавил вес, поднял штангу и тут вдруг почувствовал, что теряю силы. Мне удалось все-таки выровняться, но я растянул позвоночник. Пришлось бросить тяжелую атлетику.

Теперь донимаю, почему я так стремился к спорту. Мне кажется, что я стремился внушить к себе уважение: в школе, где еще остались буржуазные сынки, надо мной издевались, потому что я был неразвит, потому что я был из деревни. Правда, те, которым я помогал в учебе, относились ко мне лучше, но все же свысока. Однажды к нам в школу пришли комсомольцы и стали агитировать за вступление в комсомол. В комсомол записались немногие. Я тоже записался.

Помню, две девочки, которым я всегда помогал в учебе и которые относились ко мне за это неплохо, сказали мне прямо: „Если ты запишешься в комсомол, то мы с тобой и разговаривать не станем". Я посмеялся над ними.

Флотская жизнь

В Иркутске у меня в комнате стоит ружье; на ружье этом надпись: „За первый исторический перелет". Ружье я получил в прошлом году за то, что совершил перелет Иркутск — Средникан (на Колыме). Один из лучших наших летчиков — т. Галышев дошел но этой линии только до Индигирки, т. е. до половины пути. Иногда я беру в руки это ружье и по нескольку раз перечитываю надпись. Много лет назад, когда я уезжал из Балакова в Ленинград учиться, я мечтал о том, чтобы стать значительным человеком. Мне было уже лет шестнадцать в то время, а я еще ни разу не ездил ни поездом, ни пароходом. Я лежал на верхней полке вагона и смеялся от удовольствия: поезд казался мне прекрасным.

Мать дала мне в дорогу немного пшена. От клуба „Спорт" я получил буханку хлеба и фунт сахару. На мне был спортивный костюм, под головой — старая красноармейская шинель. Я конечно не знал тогда, что буду летчиком, не знал, что получу за один из своих перелетов почетный подарок с почетной надписью, но уверенность в том, что добьюсь в жизни чего-нибудь значительного, была во мне крепка.

Я ехал в Ленинград учиться с ребятами-комсомольцами из Балакова. Мы ехали весело. Нам казалось тогда, что все в дальнейшей жизни будет так же просто и весело. В Ленинграде мы остановились в ночлежном доме, а утром в окно я впервые увидел настоящий большой город. Как раз напротив нашего ночлежного дома автомобиль раздавил человека. Я глядел на эту катастрофу, и мне стало жутко, я испытывал сильный страх.

Думал ли я тогда, что много лет спустя буду читать надпись на подаренном мне ружье: „За исторический перелет", другими словами: „За бесстрашие"?

В Ленинграде стали ходить по учебным заведениям. Приехали мы 27 мая, а прием был закончен 1-го. Мы опоздали, нас никуда не хотели принимать. Жить было не на что. Помню один горестный вечер. Подсчитали все свои запасы, и оказалось, что у нас по две чашки пшена на брата и больше ничего нет. С грустью смотрели мы на это пшено. Оно было привезено из дому, из далекой Саратовской губернии. Последняя домашняя помощь. Вот она скоро кончится, и мы без всяких средств в большом чужом городе. Думаю, что мои товарищи Перегудов и Тырков — сейчас крупные корабельные инженеры, побывавшие в заграничных командировках, — тоже не раз вспоминали этот вечер, это саратовское желтое пшено.

Жить тоже было негде. Из ночлежного дома нас гнали. Все институты Ленинграда мы обошли, оставался только один — Лесной. Ректор говорил с нами ласково.

— Ребята вы все хорошие, от земли, — сказал он, — вы мне подходите, и знания у вас, видно, есть. Но принять я вас без разрешения Петропрофобра не могу. Пишите заявления; наложу резолюцию, что свободные вакансии есть, а вы отправляйтесь с этими заявлениями в Петропрофобр.

Мы так и сделали, написали заявления и пошли в Петропрофобр. Там предстали перед т. Черневской и изложили ей нашу просьбу.

— А где вы были раньше? — спросила она.

— Мы были за Волгой.

— А что вы там делали?

— Пахали, сеяли.

— Пахали? Прекрасно. Ну и пашите дальше.

Мы ушли от нее злые, раздосадованные. Пришли домой, а там нас уже ждал один из наших ребят — Миронов. Лицо у него было радостное; мы сразу поняли, что он приготовил нам сюрприз, и не ошиблись. Миронов, оказывается, уже поступил на ускоренные курсы флотских техников. Предложил он и нам туда поступить. С радостью ухватились мы за эту мысль и, не теряя времени, пошли подавать заявления. Подготовка у нас была хорошая, и экзамен сдали быстро. Нас готовили в машинисты, старшины.

Я конечно солгу, если буду утверждать, что до этого времени мечтал стать машинистом. Думаю, что и мои товарищи так же, как и я, стремились только к одному — поступить куда-нибудь, лишь бы учиться.

Мы должны были жить около Николаевского моста на судне „Океан", а учиться где-то в городе. Но учиться нам не пришлось, потому что нас сразу расписали по кораблям. Я попал на миноносец „Уссуриец" и ушел в плавание по Финскому заливу. Проплавал я все лето 1921 года. Фактически я был простым матросом. Жилось мне очень хорошо. Капитан „Уссурийца" был прекрасным человеком, хотя вначале встретил меня строго. Он был большим шутником; как-то раз вызвал меня на мостик и сказал:

— Командуйте: „Норд-ост"!

Я скомандовал, и мы повернулись.

— Командуйте теперь: „Орудия и минные аппараты на правый борт!"

Я командую. В ответ — хохот матросов. Никакого минного аппарата вовсе и не было.

Моряки меня очень любили и, когда мы, бывало, высаживались в Ораниенбауме, одевали меня. Кто давал ботинки, кто форменку. Я полюбил флот, полюбил окружавших меня товарищей.

Я очень стремился в то время к общему развитию. Занимался химией, математикой, географией. Читал запоем. Прочел всего Майн-Рида и Купера. В общем вспоминаю об этом лете с большим удовольствием. Осенью мы возвратились из плавания, и курсы расформировали. Нам предложили держать экзамены в военно-морское училище, а тех, кто окончил школу второй ступени (вроде меня), приняли без экзамена.

Военно-морское училище выпускало тоже средний технический состав: вахтенных начальников, минеров, штурманов и т. п.

Поселили нас в общежитии на Васильевском острове в бывшем морском кадетском корпусе. И там, в больших холодных залах, в длинных темных коридорах, еще больше укрепилась наша дружба, дружба комсомольцев с Волги. Мы все полюбили флот и, если бы нам предложили тогда поступить в высшее учебное заведение, — пожалуй, отказались бы.

Я попал на минный факультет. Условия для занятий у нас были очень тяжелые: зимой приходилось часов по шесть просиживать в нетопленном минном кабинете, а от железных мин было еще холоднее.

Сразу я включился в работу различных кружков. Играл в великорусском оркестре на альтовой домре. В спортивном кружке увлекался плаванием и вышел на третье место в ленинградском гарнизоне. С тех пор не перестаю получать призы и жетоны за плавание.

В это время у нас было очень много вечеров, потому что зал военно-морского училища — самый большой в Ленинграде зал без колонн и каждая организация старалась его заполучить. Музыку я очень любил и слушал почти все концерты.

В военно-морском училище получил я настоящую жизненную закалку. Летом выходили в плавание. Мы, курсанты-комсомольцы, старались бодрить своим примером матросов. Когда приходилось грузить уголь, мы делали по две нормы. Помню, как-то раз стояли мы у форта „Павел". На нем были старые, заброшенные мины. Форт загорелся. Я только что сменился с караула и собирался отдохнуть. Из нашего отделения несколько раньше ушли на шлюпке в форт семь человек во главе с командиром Гедле. Этого командира мы все очень любили. Он был чутким и авторитетным человеком. Подойдя к форту, они оставили шлюпку, сошли на берег и тут заметили, что горит мина. Они старались ее потушить, забрасывая песком, но, к сожалению, среди них не было ни одного минера. Тогда они решили скатить мину в воду. Кто-то побежал за тросом. Как только мину повернули горловиной вниз, она взорвалась и убила четырех человек.