— Это еще море, а земля в 100 метрах. Он спохватился, побежал.
— Целый год, — говорит, — земли не видел.
Через два дня выехали в Уэллен, поближе к бухте Провидения. Вылетели два самолета — Молокова и мой. В Ванкареме не было бензина. Так что действительно не было бы счастья, да несчастье помогло. Если бы я сразу сел, не залетев на мыс Северный, то у нас у всех не было бы бензина. Хватило ли бы его для того, чтобы лететь в лагерь Шмидта, — сказать трудно.
В Уэллене мы были 13-го числа. Это была первая встреча челюскинцев. Встречать вышло все население — человек 60.
1 мая мы встречали в Уэллене, в Ванкареме никого уже не было. Мы принимали там парад, стояли на крыле самолета, демонстрация проходила мимо. Пурга, снег по колено.
Мы несли вахту до самой Москвы. Челюскинцам хорошо, их полный комплект — 104 человека, по шесть человек, а нас, летчиков, только семь. На каждой станции — пожалуйте, герои! Мы по шесть часов дежурили. В два часа ночи кончилась моя вахта, приехали в Омск. Меня не стали будить, я только что с вахты. Все пошли на площадь. В вагоне остались я и двое проводников. И вдруг на перроне появились партизаны. Принесли пирожные, а принимать-то некому. Меня проводники разбудили: „Давай, принимай".
Я оделся, глаз не протер, а там кричат „ура". „Пожалуйста, примите от нас подарки". И на тортах написано: „Привет челюскинцам и героям-летчикам". Потом подают что-то тяжелое. Оказались два жареных поросенка. Партизан жмет мне руку и говорит:
— Водопьянов, я как партизан желаю вам доехать благополучно до Москвы.
Тронуло меня письмо моих односельчан из колхоза „Красное Знамя", Студеновского сельсовета.
„Мы помним тебя, когда ты был еще ребенком, еще тогда ты отличался храбростью и твердостью характера, а теперь ты стал бесстрашным летчиком. Мы берем на себя обязательство сделать в этом году свой колхоз большевистским колхозом".
И я ответил им:
„Ничего героического в моей работе, кажется, не было. Я выполнил свой долг, задание правительственной комиссии, непосредственно руководимой нашим великим вождем товарищем Сталиным. Скоро начнется уборка урожая. Я уверен, что ваш колхоз и вообще все колхозники района не дадут погибнуть ни одному зерну. Ваше заявление — равняться по героям Арктики — крепкое заявление".
Так я ответил моим односельчанам-колхозникам того села, где я вырос, сынам моей родины, которая почтила меня самым высоким званием — героя Советского союза.
И добавил:
„Если понадобится дать решительный отпор тому, кто посягнет на наши границы, я снова постараюсь оправдать доверие партии и правительства и доказать, что никакому свиному рылу мы не дозволим сунуться в наш советский огород".
Иван Доронин. Лечу, сердце радуется…
Из детства запомнился на всю жизнь один вечер. Я и мать сидим на лавке, в темноте; за окошком тишина, даже собаки не брешут. Мать спрашивает меня:
— Выходить мне замуж, Ваня, или не выходить?
Я понимаю, почему она выбрала для беседы со мной такой темный вечер, почему не зажигает огонь… Я понимаю — ей стыдно. Мне восемь лет. Отец мой недавно умер. В вопросе матери — просьба. Ей тяжело. Жить не на что. Ничтожное хозяйство наше после смерти отца совсем рассыпалось. Даже пиджак, который отец носил долгие годы по праздникам, пришлось продать. Я хорошо помню этот пиджак. Он был старый, с засаленными локтями, с пятнами. Он многие годы был едва ли не самым торжественным предметом в нашей избе. Он ушел вслед за отцом. И стало от этого совсем буднично, совсем тоскливо. Я посоветовал матери выйти замуж, и вскоре мы переехали в село Березово, где жил мой отчим. Это село было всего в восемнадцати верстах от села Каменки, Пугачевского района, где в 1903 году 5 мая я родился.
Новая жизнь оказалась тяжелой. Отчим меня ненавидел. Я был очень тихим мальчиком, трудолюбивым; мне всячески хотелось ему угодить, но из этого ничего не выходило. Отчим заставлял меня много работать. Я и теперь не понимаю, почему он, в сущности далеко не злой человек, так не любил меня. Мне хотелось учиться. Отчим не пускал. У него была единственная лошадь, заботы о которой лежали на мне. Мать все же уговорила отчима отдать меня в сельскую школу. Учиться мне приходилось в свободное от работы время. Из-за лошади я часто опаздывал в школу: раньше чем не накормлю и не почищу ее, в школу уйти было нельзя. Я часто плакал, но учиться не бросил. Ведь еще в родной Каменке восьмилетним мальчуганом я сильно пристрастился к чтению. Впервые в деревенской библиотеке мне попалась книга под названием „Гренландия". Это была географическая книга, я прочел ее с огромным интересом. Впоследствии я брал в этой библиотеке много других книг, но к географии сохранил нежную привязанность и первую книгу долго помнил почти что наизусть.
У отчима с матерью из-за меня бывали страшные ссоры. Ей было тридцать шесть лет, отчиму — за пятьдесят. Она вышла замуж за него для того, чтобы хорошо воспитать меня. Надежды ее не оправдались.
После ссор с мужем мать подолгу плакала, плакал с ней и я. Наплакавшись вдоволь, она начинала утешать меня. „Подожди, сынок, — говорила она, — немножко ты подрастешь, мы с ним справимся".
Хотел, чтобы меня уважали
Сельскую школу в Березове я быстро окончил. Очень тянуло учиться дальше, но возможностей для этого не было никаких. И вот, окончив школу, я продолжал посещать ее, так как боялся, что забуду пройденное. Всю зиму ходил в школу.
Иногда с грустью думаю о том, что в детстве очень мало было у меня хороших дней. И у родного отца жилось тяжело. Отец любил меня, но был очень строг. Помню, как-то послали меня за махоркой и дали три рубля. Мне было шесть лет. Мать предупредила: если потеряю — отец убьет. Я бежал по улице в лавку, сжимая в кулаке деньги, то и дело останавливался, разжимал кулак, глядел, целы ли они, как будто я и впрямь держал в кулаке свою жизнь. Если бы потерял деньги, ни за что не вернулся бы обратно.
А школа, которая дала мне столько горя! Учительница била нас линейкой и как-то раз одного мальчугана ударила так сильно, что расшибла ему голову до крови. Мне было уже двенадцать лет, а продолжать ученье все не удавалось. Я поступил в волостное правление переписчиком, затем в сельсовет, потом в военный комиссариат. Мне было скучно высиживать часы, переписывая бумаги. Мечтал об учебе и уехал наконец учиться в уездный город Балаково. В школе было много сыновей коммерсантов и вообще зажиточных людей. Учиться многим из них не хотелось, а я никак не мог понять, как это, имея такую возможность, люди не любят учебу.
У меня же возможности учиться почти не было: отчим все время настаивал, чтобы я прекратил учебу и начал работать. В первый же год пребывания в балаковской школе пришлось просить о том, чтобы мне разрешили держать экзамен на месяц раньше и уехать на полевые работы. Я сдал экзамен и все лето работал у отчима. В следующем году отчим совсем не отпустил меня в школу и заставил работать до половины зимы. Мне с большим трудом пришлось догнать класс. Ехал я в город и со страхом думал, что меня вовсе не примут. Принять меня действительно не хотели, но я буквально умолил заведующую. Весной опять уехал на полевые работы за месяц до окончания срока учебы.
В результате из-за того, что мне приходилось все время отрываться от учебы, все так запуталось, что мне нужно было перескочить через вторую и третью группы и сразу держать экзамен в четвертую. Я подготовился и сдал экзамен за две группы. Мне дали сроку на это две недели, а сдать надо было экзамены по двадцати предметам. В комнате, где я жил, электричества не было. При керосиновой коптилке просиживал я над книгами до поздней ночи. Спал час-два, потом опять садился за учебу.
В комнате храпели и кричали во сне спящие люди. Я занимался и прислушивался; мне казалось, что вот-вот кто-нибудь проснется и помешает мне заниматься: посмеется надо мной или запретит жечь керосин. Я желал этим чужим людям самого счастливого, самого прекрасного сна.