— Ладно! Буду тебя оперировать. А ты мне взамен дашь подписку, в которой обязуешься раз и навсегда покончить со своим довоенным гангстеризмом.

— У него восемь пар наручных часов и семь опасных бритв в одном футляре — по числу дней недели, пусть подарит вам одни часы, а мне одну бритву. К чему ему столько добра? Спекулировать? — вмешалась Вика.

Костя, выслушав ее, снисходительно, будто обращаясь к ребенку, ответил, что он не мародер: часы и футляр с бритвами ему честно достались от «языков», им же и взятых.

Невская ничего не ответила: она уже и сама была не рада, что влезла в разговор. И кто ее за язык тянул?

— Вика! — крикнул Михайловский. — Давай гексонал! Хорошо, хорошо, Костя, уговорил! Мы еще с тобой в Струковском саду пивка с воблой попьем.

— Эх, какое там пиво давали! — сказал Костя и мечтательно причмокнул губами…

Присланный недавно врач, старший лейтенант медицинской службы, которого скорые на язык сестрички уже успели прозвать Гришуней, метался по приемно-сортировочному отделению: он никак не мог сообразить, кто больше всех нуждается в помощи, и в отчаянии кидался к каждому, издающему стоны.

Закончив операцию, Михайловский сразу поспешил на помощь молодому коллеге.

— Ну, как тут складываются дела, Гришуня? — спросил он. — Иначе, чем вы ожидали?

— Пишут, что контузия взрывной волной. Я осматривал — ничего нет. Уверяет, что терял сознание. По-моему, что-то парень хитрит, — простодушно ответил он.

— Про раневую баллистику слышал? Нет! Так я и думал. Осколок снаряда лесом в десять грамм, идущий со скоростью сто метров в секунду, производит работу, достаточную для подъема одного килограмма на пятьсот метров в такое же время. У меня было семь, случаев, когда человек попадал в зону непрямого действия снаряда, и у него ломалось бедро, хотя ни снаряд, ни осколок его не касались. Кроме того, надо иметь в виду, что размеры видимых повреждений могут оказаться в пятьдесят — сто раз больше размеров самого снаряда. Пуля, винтовочная или автоматная, проходя через ткани организма, оставляет канал в двадцать семь раз больше своего диаметра и вызывает сотрясение всего организма.

Михайловский внимательно осмотрел раненого.

— Так вот, голубчик! — сказал он Гришуне. — Ему надо лежать и не шевелиться! Нельзя даже голову поднимать. У него травматический инфаркт правого легкого! — Он оглянулся, удостоверился, что никто из раненых его не слышит, и тихо добавил: — Выбери время, сходи в патолого-анатомическое отделение, поработай там.

— Что же мне делать, чтобы не повторять глупости? — спросил Гришуня, растерянно глядя на Михайловского.

— Вот что… крепко проштудируй главы двенадцатую и девятнадцатую из учебника по военно-полевой хирургии. Лады? Иного пути нет!

— Почему у меня все время так получается? — лицо Гришуни густо покраснело.

— Н-ну… сам знаешь, что не все время, — ободрил его Михайловский. — Я тоже частенько ошибался. Такая уж у нас профессия. Просто у меня больше опыта.

— Спасибо вам, Анатолий Яковлевич.

Михайловский посмотрел еще раз на Гришуню, потом куда-то в сторону.

— Пойдем посмотрим вот того, горбоносого. Не нравятся мне его глаза. Хмурь в них.

Анатолий Яковлевич питал слабость к молодым врачам: было что-то трогательное в них, когда они конфузились, краснели, лепетали благоглупости. Он никогда не позволял себе быть с ними грубым и срывался лишь в тех случаях, когда тот или иной неофит начинал оправдывать свои промахи.

Они подошли к горбоносому раненому, и Гришуне захотелось взять реванш за свой недавний промах.

— В медсанбате перевязали плечевую артерию, а пульс бьется, — тихо, но уверенно сказал он.

— Сейчас пощупаем! — ответил Михайловский. — Тэк, тэк! Правильно говоришь. Умница. Есть пульсишка! И совсем неплохой. Чудненько! Ну-с! А здесь? У-ух! Так и должно быть. Анастамозы расширяются — разумеется, не все разом, а постепенно. Вот так-то!

Гришуня обескураженно поглядел на него и спросил недоверчиво:

— Как же это можно объяснить? Никак не пойму…

— Старая история. Не каждый день в клиниках перевязывают крупные артерии.

Михайловский вышел из приемно-сортировочного отделения злой и недовольный. Он думал о том, сколько еще может наломать дров вот такой Гришуня, пока не обретет опыт, достаточный для самостоятельных решений. Почему бы, в самом деле, не кинуть клич по разным странам, пригласить добровольцев — квалифицированных хирургов. Дерутся же французы из эскадрильи «Нормандия». Да и по ленд-лизу мы получаем самолеты, танки, тушенку, полушубки. Или мы стесняемся показать, что у нас не каждый врач ас в своем деле?

На мрачной лестничной площадке второго этажа Михайловский остановился. Четверо санитаров-носильщиков перекуривали.

— Леша, а Леш! Ты сколько сегодня перетаскал? — спросил густобровый, угощая махоркой тощего из другой пары.

Тяжело дыша, тот уныло ответил, что сейчас несет семьдесят второго и что уж лучше попасть в самое пекло на передовой.

Михайловский понимал его. Однажды, на пари с Нилом Федоровичем, кто быстрее, они занялись переноской раненых из санитарного поезда на расстоянии двухсот метров. Он выиграл пари. Но потом двое суток не мог ни ходить, ни сидеть: ломило спину, ноги, руки. Каким же терпением надо обладать, чтобы ежедневно на лямках из обмоток таскать носилки с ранеными с этажа на этаж, с поезда на автомобили, с автомобилей на самолеты…

Не задерживаясь, он прошел в дальний конец операционной. Подойдя к одному из столов, из-за плеча хирурга посмотрел, что тот делает. Этот долговязый внушал Михайловскому неприязнь с тех пор, как впервые появился в госпитале: он был чудовищно самоуверен, да и казалось, что занимается своим делом безо всякой страсти — каждый раненый для него был более или менее увлекательным объектом, и только.

— Что вы тут мыкаетесь, Степан? — спросил Михайловский.

— Хочу удалить ключ от английского замка!

— Что-о-о? Что за ахинея? — Михайловский начал злиться, думая, что над ним издеваются.

Степан самодовольно хихикнул:

— Самое удивительное, что ключ не его. — И он ткнул мизинцем в голову раненого.

— А чей же?

И тут сам раненый объяснил, что его задело пулей, прошедшей сквозь раненого комбата, а у того был в кармане гимнастерки ключ. Так он и стал вором поневоле.

— Кунсткамеру инородных тел коллекционируешь? — язвительно спросил хирурга Анатолий Яковлевич.

— Ну, что вы!..

— Тоже мне, Пирогов. Ты знаешь, что он, консультируя Джузеппе Гарибальди, категорически отверг зондирование: считал его ненадежным, хотя им и пользовался знаменитый в то время француз Нелатон. Я тебе уже не раз говорил: не торопись извлекать осколки. Зотова видел? У него осколок застрял в бедре в сорок первом, и ничего, бегает, как заяц.

— А вдруг понадобится ключик комбату, что я ему отвечу? — засмеялся раненый.

— Прекрасная мысль, но не довод, чтобы его искать в инфицированной ране, — осуждающе заметил Михайловский. — Сделайте мне одолжение, выкиньте до конца войны куда-нибудь подальше зонд. А сейчас дайте ему наркоз и рассеките рану, от сих пор до сих, и на этом закончите ваши археологические изыскания. И вот еще что: извольте с завтрашнего дня отправиться в приемно-сортировочное отделение.

Степан принужденно улыбнулся:

— Я?.. Что мне там делать? Цветные талончики болящим раздавать направо и налево? Я хирург!

Михайловский хотел сказать ему, чтобы он не мнил себя великим мастером, но сдержался и спокойно объяснил, что там, внизу, помощь Степана совершенно необходима: он уже постиг те азы хирургии, которым Гришуне еще надо учиться.

— Ссылаете? — неестественно жизнерадостным тоном спросил Степан.

— Угу! — небрежно буркнул Михайловский. — Месяца на два.

Степан был обижен, но в то же время понимал, что, работая рука об руку с Михайловским, он может многое постичь. Не случайно к госпиталю благоволит главный хирург фронта, не случайно именно Михайловского вызывали в Москву на пленум, чтобы он поделился своим опытом. Анатолий обладает волшебным даром. Он ставит точные диагнозы, почти не задумываясь, оперирует, как бог, каждое его движение попадает туда, куда надо. Но какого черта он так злится на него, Степана? Да, он проявляет инициативу, ведь и сам Анатолий говорит, что будущее хирургии — не желудки удалять. Неужели за это нужно наказывать? Другой бы похвалил. А он только и знает, что обзывать зазнайкой, собирателем рекордов. «Ему хорошо, он уже почти на вершине, — думал Степан, — а я молодой дебютант». Но если бы самому Степану пришлось лечь под нож, он не задумываясь доверился бы Анатолию Яковлевичу.