Осторожно приоткрылась дверь, тетя Гражвиле просунула голову, повременила. Кристину так и подмывало притвориться спящей, однако она зашевелилась, обернулась.

— Не разбудила? Горе ты мое…

Глаза испуганные, глядит ласково, смиренно, без слов извиняясь за вторжение.

— Правда, уже не спала?

— Лежу себе полеживаю. Кажется, весь день так могла бы…

— А ты и не торопись вставать. Отдыхай, детонька. Я только хотела сказать: завтрак на столе, если чай остынет, подогреешь. А в обед я прибегу.

— Зачем эти хлопоты, тетя…

— Для меня радость, детонька, — и тут же забеспокоилась: — Вчера ты мне так ничего и не сказала про Индре.

Кристина сжимает край одеяла, крепко зажмуривается и видит свою дочку — печальную донельзя, словно ее выгоняют из дома. Глаза устремлены в весеннее небо за окном, но она ничего не видит, совсем ничего, и только помертвевшие губы с трудом произносят: «Так надо, мама…»

— Она работает, Индре-то?

— Работает… Наверное, работает. Лучше не спрашивай, тетя.

— Детонька… — тетя испуганно замолчала. — Глаза у тебя невеселые. И с лица не очень-то…

А когда ее глаза были веселыми? Когда ее лицо было отдохнувшим, без тени забот? Кристина не помнит.

— Очухаюсь.

— И я так говорю. — Потопталась, как-то бочком придвинулась поближе и зашептала: — Чеся только на заре вернулась, и одна. «Зачем ты мне жизнь губишь?» — рыдала в коридоре. А Лев дверью хлоп, да на улицу. Только что, но ты, наверно, не слышала. Так вот… О господи, только бы не опоздать, вот сраму-то будет. Больные ждут, все ждут… Я побежала, детонька, ты уж не сердись, что одну оставляю, иначе не могу.

Вскоре ее торопливые шажки протукали под окном и растаяли в уличном шуме.

Кристина снова напомнила себе, что она дома и обязана ни о чем не думать, все выбросить из головы, однако прежнее настроение не возвращалось. Лежала расстроенная, поначалу даже не понимая отчего. Уселась в кровати, уставилась в овальное зеркальце, внимательно изучала посеревшее лицо, затуманенные глаза, торчащий, заострившийся подбородок, искала новые морщинки. Еще шаг — и старость. Всего один шаг через порог. Как подкошенная повалилась на подушку, мучительно зажмурилась, стиснула зубы, ибо волей-неволей пришлось согласиться — беспощадны следы времени, особенно последних дней, месяцев, лет. Ничем не поможет даже всевластная косметика — усмехнулась криво, безнадежно. Однако, повалявшись так какое-то время, встала, без всякого желания сжевала бутерброд, потом заставила себя умыть лицо кипяченой тепловатой водой и устроилась перед зеркалом.

День тащился медленно. Решив и ногой не ступать на улицу, перебрала привезенную одежду и обувь (почему серое платье не взяла, почему темно-коричневую сумочку не прихватила, босоножки? — равнодушно подумала), снова забралась в постель, даже задремала. Пробудившись, почувствовала покалывание в затылке. Не всегда дневной сон на пользу. Побродила по комнате, выдвинула ящик шкафа, порылась в книгах. Все они были старые, школьных времен, чаще всего подаренные по случаю окончания класса или ко дню рождения. Наконец выбрала захватанную, с загнутыми уголками, видно, прошедшую через многие руки. Уселась, раскрыла и углубилась в историю падения мадам Бовари, над которой когда-то проливала слезы. Листала страницу за страницей, добралась даже до середины книги и все чего-то ждала, надеялась на что-то. Может, на испытанное когда-то чудо, на волнение, сковывающее душу и тело, на увлекательную дорогу в неведомое. Увы, этого в книге не оказалось, и Кристина испугалась: неужели она так зачерствела? Отупела, заскорузла? А потом спохватилась — ведь читает-то она одними глазами, слова не доходят ни до ума, ни до сердца. Не книга виновата, не печальная судьба Бовари — это она, Кристина, не может ничего в себя впустить, принять.

Отложила книгу, легла. В уголках глаз блеснули слезы. Только бы не вздумала забежать домой тетя Гражвиле, только бы она оставила меня в покое, прямо-таки молилась про себя Кристина…

На следующее утро она встала рано, отперла дверь комнатки, ведущую прямо в коридор, и вышла во дворик. На скамье у стены сидел большой лохматый кот. Пробуравил зелеными глазами — незнакомая! — и нырнул в вишенник у забора. А за вишенками, возле хлевка, на красном мотоцикле — Миколас Тауринскас, почему-то медлит трогаться с места, поглядывает на высокое небо и ласточек, сидящих на телевизионной антенне. «Если я в какой день горсточку гвоздей не скомбинирую, вечером заснуть не могу», — как-то размахивал он руками во дворе и честил сына Альфонсаса за то, что тот не умеет жить. Сына-то больше нет, пьяный решил покататься на озере и вывалился из лодки. Что сейчас надумал Миколас Тауринскас? Видно, не может решить, куда руль повернуть…

«Интересно, Гедонисы еще спят?» — подумала Кристина, проходя мимо их окон. Краешком глаза заметила треснувшее стекло, заклеенное голубой изоляционной лентой, пожелтевшие занавески, несколько зеленых помидоров на подоконнике. Наверняка спят. Просто так подумала, Гедонисы ее совсем не интересовали, это точно.

За покосившимися складиками, деревянными сарайчиками и свалкой всевозможного мусора, скопившегося за многие годы и заросшего полынью, чертополохом, высоченной крапивой, спускалась с горки тропинка. Кристина издалека глядела на озеро, на большой, похожий на гору, вынырнувший из тумана остров. Хоть не чувствовалось ни малейшего ветерка, вода рябила, лишь прибрежная отмель блестела черным стеклом. В застрявших среди тростника клубах тумана закрякала дикая утка, по-видимому предупреждая свой выводок о какой-то опасности.

Кристина, пожалуй, не скажет, по чему больше скучает: по дому своего детства или по озеру. А может, и нельзя так ставить вопрос. И дом на зеленом берегу, и обнимающее город озеро Гилутис — единое живое существо, которое не разделишь, не разорвешь пополам. Где бы она ни оказывалась — в роскошных гостиницах Москвы, Ленинграда, Киева или в тесных комнатках санаториев Крыма и Друскининкай, — проснется ночью, и перед глазами из мглы прошлого проступает старый дом над озером, красные, набрякшие от горячей мыльной воды мамины руки, дым отцовской цигарки, слышится его надсадный кашель, визг сестренок, вспоминается, как изредка плавали на лодке к острову среди озера, словно в сказке все это было. «Как тебе хорошо, у тебя есть родной дом», — не раз твердили подруги. «У меня есть дом, в котором я выросла», — отвечала Криста, потому что адрес родного дома сохранился только в ее паспорте.

В прогалинах камышовых зарослей, уткнувшись носами в песчаный берег, дремали лодки. Одни широкие и длинные, просмоленные щедро, как ботики рыбаков Куршского залива, другие стройные, легкие, выкрашенные в желтый, зеленый цвет, третьи — со скошенной кормой, выгнутые из листа жести или фанеры. И все крепкими цепями привязаны к железным или дубовым кольям. Но Кристине сейчас и не хочется на озеро. Она стоит под сенью густой ольхи, стоит в странном оцепенении…

…Девчонка вскакивает на залитый солнцем камень и вглядывается в прозрачную воду — там всегда носятся стайки уклеек, а иногда блеснет даже красноперка. Девчонка опускается на корточки, ищет две буквы, высеченные на боку этого большого камня, гладкого, отшлифованного волнами и обращенного к озеру. Вдруг ее окликают: «Криста!» Голос этот озерной волной докатывается издалека, и девчонка вскоре чувствует крепкие, жесткие руки парня. «Паулюс», — говорит она…

Кристина вздрогнула, словно и впрямь прикоснулась к ней эта рука, и медленно побрела мимо кустов одичавшей смородины, мимо лодок и серого камня, торчащего из воды. Правда, невдалеке остановилась, обернулась, словно собираясь возвратиться, но только поплотнее закуталась в необъятную кофту тети Гражвиле. Как хорошо, что прихватила ее, пронизывает до костей. Прибавила шагу, даже пробежалась немножко и вдруг остановилась, огляделась — будто оказалась перед широкой, не перепрыгнуть, канавой. Куда теперь? Тропинка поднимается к улице, а улица идет по высокой насыпи с забетонированными откосами и сворачивает к самому берегу озера. В таком виде Кристина не покажется в городе, тем более в новом массиве, получившем странное название — Шанхай. Лишь издали посмотрит на него. Солнце приятно припекает плечи, поблескивает в окнах кирпичных домов, заливает золотом красные шиферные крыши, влажные от утренней росы. Но ведь за эти два года здесь выросло еще больше домов, и Кристине отсюда трудно распознать унылые, голые улицы, то тут то там обсаженные хилыми липками. Честно говоря, она плохо знала Шанхай, оказавшись дома, редко ходила по его улицам. Просто избегала этих улиц на двух холмах, этих слишком аккуратно выстроенных больших домов и маленьких коттеджей. Почему? — даже не спрашивала себя. Боялась искать причину, не хотела мутить устоявшуюся воду? Почему же сейчас с таким любопытством смотрит она в ту сторону, почему взгляд ее бегает от дома к дому, проникает на балконы, увешанные разноцветным бельем, провожает летящие мимо машины. Где-то там Паулюс, трепещет мысль. Где-то там Паулюс Моркунас живет…