— Что бы ни было, Индре меня не забудет. Успокойся.

— Конечно, — поддакнул Марцелинас. — Я только не понимаю… я много чего не понимаю.

Ты виноват, Марцелинас, ты один виноват, — витали над ними несказанные слова, и чем дольше Кристина молчала, тем больше удивлялась себе: она может молчать… она все еще может молчать…

Руки Марцелинаса вяло лежали на коленях, пальцы все время как бы тискали что-то, двигались без устали. Кристина глядела на них. Должна же была на что-то глядеть.

— Индре было восемнадцать, когда я пришел ее поздравить. Тогда ты сказала: «Поговорите, я оставлю вас одних» — и надела пальто.

— Почему ты разрешил тогда мне уйти? Почему сам ушел? Почему не посидел с Индре? Может, ваш разговор… Иногда человеку одного доброго слова достаточно.

Марцелинас потряс головой, потом обеими руками пригладил лохматые, с проседью волосы.

— А тебе не кажется, Криста… — наконец произнес он ее имя, помолчал, пальцем приподнял очки на носу. — А тебе не кажется, Криста, что ничего больше не осталось? Ничего больше нету. Ничего.

Зачем он пришел? Оправдываться? Обвинять ее? Не раз уже они разговаривали за эти годы жизни порознь. Встречались на улице, останавливались, перебрасывались словом, другим, больше о дочке, однако Марцелинас никогда не позволил себе никаких намеков, всегда был степенным, даже галантным, и, глядя со стороны, никто бы не подумал, что беседуют бывшие супруги.

— Пока Индре здесь жила, я знал… мы оба знали… верили, ждали. Нету. Ничего больше нету! Почему все выскальзывает из рук, течет между пальцами как летучий песок?

Марцелинас не отличался сентиментальностью; он умел трахнуть кулаком по столу («Это последнее мое слово!»), рассердившись, мог целый день не раскрыть рта, скрутить в бараний рог не только своих подчиненных, но и дочку, однако, бывало, начнет рассказывать какую-нибудь уличную историю (автомобиль старика раздавил, дети кидались камнями и одному — в голову; контролер в троллейбусе набросился на деревенскую женщину, которая не знала, что делать с билетом), и глаза увлажняются, он прячет их, отворачивается. Видно, к старости стал еще жалостливее. А может, не только возраст виноват?

— Все ускользает — дни, годы, вера… Что нам остается-то?

— Не слишком ли поздно задумался, Марцелинас? Где ты раньше был? Что предпринимал?

— Раньше, раньше, — он снова мотнул головой; Кристину всегда раздражала эта его привычка «отпугивать мух». — Где раньше были, вот именно? — выпучил круглые, затуманенные глаза.

Кристина поднялась со стула, отвернулась к окну, сжала пальцами краешек занавески.

— Ты непременно хочешь… ты хочешь, чтоб я… чтоб мы… — ее голос сорвался. — Какой смысл опять затевать спор, осыпать друг друга старыми попреками?

Марцелинас снова встряхнул своей пышной шевелюрой.

— Да, да, — сказал он покладисто. — Ты права, Криста, я совсем зря. — Встал, одернул пиджак, застегнулся. Полы пиджака мятые, словно он возвращается из далекой поездки. — Почему ты до сих пор не в отпуске?

— Не в отпуске? — Кристина обернулась, поглядела с удивлением. Не в отпуске… Разве могла она хоть на день оставить дом? После работы бежала в пустую квартиру и ждала, вдруг зазвонит телефон, и она услышит… вдруг придет письмо, телеграмма… Ах, Индре…

— Отдохнуть необходимо. И если понадобится моя помощь… Правда, недельки две мою машину еще в сервисе подержат. Авария была как будто и пустяковая…

— У тебя была авария?

— Мы даже ничего друг о друге не знаем.

Кристина снова устремила глаза в окно, но лишь на миг.

— Спасибо, не понадобится мне твоя помощь.

— Я бы подвез. Если к морю… сейчас ведь не достать билеты ни на автобус, ни на самолет.

— Благодарю, не стоит.

Дернулась щека, лицо как-то вдруг посерело.

— Ты ведь зашел не просто так, верно? — спросила Криста у Марцелинаса уже в прихожей.

Он не оглянулся, смотрел на дверь.

— Я хотел… хотел кое-что сказать, но тебя это, пожалуй, не заинтересует.

Кристина покачала головой.

— Не заинтересует. Нет, нет.

Марцелинас без стука закрыл дверь, но через нее все равно проникали звуки удаляющихся шагов. Почему я здесь торчу? — всполошилась Кристина, вернулась в комнату и только теперь увидела корзину с яблоками. Так и не предложила ему, забыла.

Несколько дней спустя Марцелинас снова позвонил. Да, грешен, своим визитом нарушил ее покой, и на сей раз ей, наверное, хочется повесить трубку, но он просит разрешения хоть раз в неделю поинтересоваться: «Как поживаешь, Криста? Нет ли весточки от Индре?..» Неважно, ответит она или нет, но ему хочется хоть изредка услышать… В другой раз, выйдя после работы на улицу, она обнаружила Марцелинаса около своей троллейбусной остановки. Прошлись вместе только до моста, и Криста солгала: ей, дескать, надо к портнихе, всего полчаса осталось. «Ты никогда меня ни о чем не спрашиваешь», — сказал Марцелинас, не выпуская из своей крепкой руки ладонь Кристы. «У тебя своя жизнь». — «И впрямь, у меня своя жизнь, — ответил так, будто это дошло до него только теперь. — Индре все не отзывается?» Кристина не выдержала: «Ты виноват, Марцелинас, что Индре нет! Ты виноват!» Марцелинас поглядел растерянно. «Если тебе от этого хоть капельку станет легче, сто раз повторяй, что я виноват». Криста повернулась и убежала.

…Од-на… од-на… од-на… — гремят шаги по улочке, застланной кружевами отбрасываемых деревьями теней.

А может, и в Вангай она прискакала, чтобы отдохнуть от звонков и вечного страха, что вот-вот на тротуаре перед ней возникнет Марцелинас. «Прости», — извинится он опять. Кристину раздражала эта слежка, преувеличенная галантность, постоянное стремление о чем-то сказать, даже подзуживание какое-то: почему ты меня ни о чем не спрашиваешь, неужто тебе все равно? А может, она убежала, испугавшись однажды ошарашившей ее мысли: она все чаще думает о Марцелинасе и поэтому все сильнее негодует на себя, на него, на весь белый свет.

Одна… од-на… од-на…

Да, она одна. Она свободна и независима. Разве не это мечта многих женщин?

III

Ах ты, господи! Криста, молчунья… От кого ты прячешься? От себя? Никуда не укроешься… Зачем играть в прятки? Сними с глаз повязку и гляди прямо, открыто. Признайся… самой себе признайся: гордость никогда не позволит тебе забыть прошлое, измену, простить человека, который растоптал, презрел, попрал… О, как много обвинений могла бы она бросить Марцелинасу. Пускай обвинения эти давно уже перегорели, обуглились, но сооруженный из них памятник незыблем. Шагнула одной ногой, теперь шагни другой. Смело ступай. Вслушайся, что еще нашептывает тебе гордость. Почему бродишь по улицам Вангая, высоко подняв голову, а голова-то ведь кружится? Почему тебя бросает в дрожь при виде приближающегося мужчины: вдруг это он?.. Почему так частит сердце, почему на висках проступает испарина? Почему сегодня утром ты так глядела с берега озера на Шанхай? Криста, Криста…

Короткие улицы, переулки, тупички старого города. И все так переплелись, что и не уйдешь никуда: свернула в одну сторону — и тут же уперлась в площадь, свернула в другую — и оказалась в полях или над озером. Лишь одна улица, прибегающая от нового, днем и ночью не смолкающего шоссе, пересекает площадь и стрелой мчится вдаль, правда, там уже под новым названием — улицы Танкистов. Вот она, эта улица Танкистов. По высокому мосту, перемахнув долину с журчащим ручейком, неспешно поднимается она на холм и сворачивает влево, где уже издали светятся огромные окна белых и коричневых домов.

Кристина обеими руками ухватилась за металлические перила моста, еще тепловатые от солнца. Мимо громыхали самосвалы, ухали «Волги» и «Жигули», проскрипел небольшой автобус. Мост гулко гудел, дрожали перила, и внизу, среди буйного ивняка рябила вода, но ее журчания Криста при всем желании не услышала бы. Но не для того, чтобы послушать ручеек, она остановилась здесь. Равнодушно глядела на зеленую долину, редкие купы ольхи и раскидистых черемух, на тропинку, петляющую за огородами, и детей, верещащих на мостках, перекинутых через ручей. Казалось, все видела, заметила даже вдалеке железобетонные раскоряки — опоры электропередачи, которых раньше здесь наверняка не было, но все — и живое и мертвое — скользило перед ее взором, не задевая и не вызывая мысли. Словно и не бегала она никогда по этим лужайкам, не собирала в ольшаниках хворост и малину. Как будто глядела она на чужую долину.