Дворец «Белла Виста» был просто-напросто запущенный, старый и грязный дом в Албаро, пригороде Генуи, на холмах за городскими стенами. Судя по письмам Диккенса, это был один из тех домов, какие обычно достаются только самым безропотным путешественникам. Но и то сказать — переговоры велись в спешке, через доверенное лицо. Самой большой неприятностью были блохи — впрочем, с этой напастью туристы сталкиваются и в наши дни. Зато вид был замечательный, и, невзирая на непролазную грязь, Диккенс любил бродить по генуэзским улицам, находя массу развлечений на пути — он особенно полюбил театры марионеток. Они чем-то очень привлекали его; безусловно, будучи и сам недурным фокусником на рождественских вечерах, он ценил умелую работу рук, но еще ему нравились безыскусственность представления и полный абсурд содержания. И в Италии, и во Франции Диккенс оставался заядлым театралом, он сбивался с ног, чтобы увидеть все самое лучшее в Париже, однако умел получать удовольствие и от плохих спектаклей — совсем как дома. Источником постоянного развлечения был и немыслимый английский язык иностранцев, путаница в титулах{85}. Я почти убежден, что в целом бесконечно сложный и прихотливый юмор Диккенса имеет в своей основе его почти детский восторг перед всякого рода неправильностями и ошибками речи.
Непривычная жара, блохи, неустроенность быта, задержка с книгами, отправленными пароходом, оправдывали праздность рвавшегося к работе Диккенса. Он съездил в Марсель и привез погостить брата Фреда, по-прежнему самую родственную душу среди родных; но очень скоро опрометчивый брак сделает и Фреда безнадежным должником, прибавив забот Диккенсу. Были купания и прогулки, блуждания по углам и закоулкам Генуи, платилась какая-то дань и светской жизни. Но за всем этим Диккенс горел желанием сесть за рождественскую повесть. После отъезда Фреда семья перебралась в просторный piano nobile — настоящий дворец, Палаццо Пескьера, — изысканный, с огромными комнатами, украшенный лепкой, фресками и зеркалами. С ним уже были его книги и конторка, под кабинет отвели красивую гостиную; но не хватало лондонских улиц, чтобы прогулками разогреть воображение, и безумно раздражали генуэзские колокола. Все шло далеко не лучшим образом: возобновились застарелые боли в почках, разгулялись нервы, которые вконец истрепали дожди, зарядившие на все лето. И несмотря на эти помехи, он кончил «Колокола».
Впервые за все время он оказывался в странном положении: создать такую, по его мнению, замечательную вещь — и, если не считать домочадцев, быть ее единственным ценителем! Правда, и теперь, и позже он в письмах советовался с Форстером по поводу мельчайших деталей, но можно ли сравнить это с замечаниями друзей и хором похвал, достойно венчающих окончание трудной работы? Диккенс решил ненадолго съездить в Англию, самому проследить за выходом книги, прочесть ее в узком кругу друзей. Это путешествие подробно описано в его письмах и «Картинах Италии», оно замечательно характеризует и самого Диккенса, и всякого рода недоразумения, с которыми он постоянно сталкивался в жизни. Вознаграждая себя за напряженную работу, две недели он жил как праздный турист. С ним ехал курьер Рош, его любимец, оригинал, перессорившийся со всеми таможенниками, а их было немало на границах крошечных государств Северной Италии. Внешне путешествие выглядело обычно: тряска в карете глубоко за полночь, чуть свет опять в дорогу; неугомонный Диккенс вышагивает перед экипажем, сгорая от любопытства и желания ничего не упустить. В Модене слуга на каждом шагу поминал «милорда Бирона»; в Вероне география неожиданно заспорила с топографией «Ромео и Джульетты», какой ее помнил Диккенс; мрачноватая Мантуя навела тоску. Зато все ожидания превзошла сказочно великолепная, словно из «Тысячи и одной ночи», Венеция. Когда он добрался до Милана, где ожидали Кэтрин и Джорджи, приехавшие, чтобы поторопить его с отъездом в Англию, он души не чаял в простых итальянцах (ему наверняка добавляло радости то обстоятельство, что по-итальянски он говорил лучше Роша); он вынес убеждение, что итальянская живопись чаще всего заслуживает самой высокой похвалы — если относиться к ней беспристрастно, доверять собственному вкусу и не поддаваться «благоглупостям» знатоков; еще он составил самое нелестное мнение о деспотизме светской и духовной власти. Тяжелое путешествие через альпийские перевалы, открывшиеся буквально накануне, а там и Франция с непролазными от грязи дорогами, Париж. Тридцатого ноября он уже в гостинице Катриса[20], за день до намеченного срока. «Вы же знаете, как я пунктувален», — писал он Форстеру.
Путешествие, встающее со страниц книги «Картины Италии», вобрало в себя великое множество удивительных, убаюкивающих, только что не призрачных странствий в карете, где под скрип и тряску коротают ночь случайные спутники, из темноты наплывают и затем пропадают огни, свежее утро, завтрак, опять дорожная дремота и мысли в полузабытьи — всем этим путешествие в карете бесконечно привлекало Диккенса. А в данном случае, мне думается, появилось и кое-что новое: ведь путешественник ехал из «дома», пусть временного и в чужой стране, ехал от детей, жены и близких опять же «домой» — в Лондон, к друзьям и к восторгам своих почитателей, к разговорам о своей книге и о важнейших событиях последних дней. Узы любви привязывали его к семье, и от нее же гнали прочь гнетущие мысли о неудавшейся супружеской жизни; в своем генуэзском доме в кругу любящих людей он обрел столь необходимый ему для работы покой, и в то же время ему недоставало будоражащих городских новостей, однообразие жизни погружало его в бездеятельность. В другом «доме», в Лондоне, его ожидали тревоги, обязанности, заботы о поддержании известности, положения, репутации, попытки вновь и вновь утверждать свою дееспособность — в литературе и в общественной жизни; зато и радостей сколько в Лондоне! — друзья, новости, смех, беседы, профессиональные и о политике: именно в этот период, даже сидя в далекой Италии, Диккенс вплотную занялся политической жизнью Англии, чему свидетельством его «Колокола». Огонь в камине, освещенные окна, «дом» — каждый был по-своему и хорош, и мил, но прижиться в них он не сумел. Уйти в семейную жизнь, в свой неналаженный быт — значило обрести покой, и подрезать себе крылья; кануть с головой в Лондон, блистать и первенствовать, отдаться практической деятельности — в этом был риск помешать искусству суетными треволнениями. Путник, пробивающийся через снега, бурю и дождь, обязательно переживает душевный подъем, отчетливо сознавая трудности пути и необходимость собраться с духом, чувствуя свою затерянность и одиночество. В страшную ночь к далекому живому огоньку бредет у Диккенса заброшенное, всеми забытое дитя; но как часто у него сбегают из дома, как неудержимо влечет его мрачное упоение бродячим одиночеством.
Диккенс читает «Рождественские повести» в кругу друзей.
Трудно вообразить более сердечный, более домашний прием, нежели тот, который устроили ему в Лондоне друзья. Третьего декабря у Форстера на Линколн-инн-филдс он читал в узком кругу «Колокола» — были Дуглас Джеролд, Карлейль, брат Фред, Стэнфилд, сам Форстер и Маклиз, который оставил нам зарисовку этой сцены. Позже Диккенс читал повесть Макриди: «Если бы ты видела, как плакал вчера Макриди, как он рыдал, не стыдясь своих слез, ты почувствовала бы вместе со мною, что значит власть над людьми». Через десяток лет он изведает эту власть в полной мере, будет ею упиваться, она поработит и заворожит его самого, словно медленно убивающий наркотик.
В Геную он возвращался через Париж, где как раз начинал гастроли Макриди; здесь он целых три дня вкушал тонкую лесть, которой во Франции неизменно кружат голову всем преуспевшим писателям-англичанам. Он впервые удостоился чести быть принятым как равный корифеями европейской литературы: Гюго, Дюма и Теофилем Готье, познакомился с историком Мишле, Делакруа и, пожалуй, самым ярким из всех — де Виньи. Везде он встречал подтверждение тому, что он великий писатель: в Марселе, например, невзирая на возмущение многочисленных американцев, ради него одного на целый час задержали отправление парохода в Геную, когда он по ошибке поднялся не на тот корабль.