— Тяжелая обстановка. Но задачу будем выполнять до последнего патрона.

— А если патронов не хватит? — спросил Павлов.

— Кирпичи есть. Кирпичей не будет, зубы есть, зубами горло врагу грызть будем. А живыми не сдадимся!

Ефрейтор разволновался и, как это часто бывает в такую минуту, не мог подобрать слова, чтобы точнее выразить свою мысль.

— Верно говоришь, Рамазанов! Отступать нам дальше некуда, позади Волга, — поддержал Воронов.

— Чего тут рассуждать? Сказано: ни шагу назад — точка! — взволнованно произнес Глущенко.

— Правильно. На то мы и гвардейцы, — добавил Павлов.

В дверях показался Дымба. Он пожаловался, что у выхода из котельного помещения стоять невозможно противник обстреливает.

— А там, где враг не стреляет, нам и делать нечего, — сердито заметил Рамазанов. — Айда, вместе посмотрим.

Немного погодя за ними пошел и я, чтобы уточнить обстановку. Войдя в котельную, услышал, как ефрейтор отчитывал Дымбу:

— Почему нельзя стоять? Опустись на нижнюю ступеньку, а вот тут заложи кирпичом. И стой. Если он строчит из автомата, присмотрись хорошо — и из ружья дай сдачи.

Я подошел к ним. Рамазанов внимательно всматривался в здание военторга, где засели гитлеровцы.

— Товарищ гвардии лейтенант, из второго окна с правого угла автоматчик бьет, — доложил мне ефрейтор.

Я. заметил, что окно было заложено кирпичом, а из узкой щели, оставленной для стрельбы, вылетали огненные пунктиры трассирующих пуль. Вгрызаясь в стену, они трещали, как семечки.

— Сейчас мы его успокоим, — проговорил Рамазанов. Он лег на место Дымбы, зарядил ружье, прицелился и двумя меткими выстрелами из ПТР разнес кирпичную загородку. Из окна повалил дым, смешанный с кирпичной пылью. Автоматчик умолк.

— Ну, вот и все. А ты говоришь, стоять невозможно. От этого ружья, товарищ Дымба, фашистские танки горят, а ты автоматчикам уступаешь. Ложись и смотри. Если стрелять будут, бей из ПТР, не бойся, на то тебе и оружие дали.

Дымба занял свое место. Хотя он и старался скрыть растерянность, но было заметно, что страх еще не прошел.

С КП стрелковой роты вернулись Иващенко и Свирин. Они сообщили, что боеприпасов в роте мало. Велели подойти перед утром, может, к тому времени подвезут из-за Волги. А пока дали только один ящик винтовочных патронов и штук двенадцать гранат. Ужина тоже не будет, принесли немного сухарей и больше ничего.

— А где воду будем брать? Можно было бы сварить что-нибудь, — сказал Иващенко.

— Может быть, на Волгу кого послать, товарищ гвардии лейтенант? — предложил Павлов.

— Нет, придется от этого воздержаться, — сказал я. — Рисковать людьми пока не будем. Потерпим еще сутки, а там что-нибудь решим. На всякий случай загляните в котел, может быть, там что осталось, хоть на донышке.

Ужин разделили поровну. Каждому досталось по полтора сухаря. Кто-то из бойцов достал из вещевого мешка пачку горохового концентрата и предложил тоже разделить на всех.

— Чего ее делить, губы смазать не хватит. Я предлагаю эту пачку и вот мои четыре кусочка сахара: тоже от НЗ остались, отдать женщине, у которой грудной ребенок, — подсказал Иващенко. Его поддержали все.

После ужина я решил познакомиться с жильцами дома, ютившимися в подвальных каморках. Сначала с Павловым зашли в комнату, где проживали две женщины — мать и дочь. Матери было лет 50–55, дочери около тридцати. Ее лицо покрывали реденькие рябины, а глаза слегка косили. Когда она рассказывала, что её муж на фронте и от него уже полгода нет никаких вестей, ее взгляд был направлен куда-то в сторону, а не на собеседника. Этот взгляд и равнодушный тон, которым она преподносила свою историю, вселяли какое-то неопределенное сомнение в правдивости ее слов. Не понравилась мне и любезность, с которой принимали нас. В этой любезности было что-то искусственное, наигранное.

Комната, где жили мать с дочерью, была изолирована от наружного света, здесь беспрерывно горела керосиновая лампа. В левой стене я увидел дверь с надписью: «Высокое напряжение. Опасно для жизни»

— Там тоже комната?

— Да, но мы там не живем, вещички кое-какие сложили только.

— Можно посмотреть?

— Пожалуйста. — И пожилая женщина сама распахнула дверь.

Я очутился в трансформаторной. Здесь стояли два трансформатора, на стене была прикреплена распределительная доска с приборами и рубильниками. Кругом провода в толстой резиновой изоляции, порванные, с оголенными концами. На двух больших ящиках в левом углу стояли корзины и железные бочки, набитые домашними вещами.

Из трансформаторной еще одна дверь вела в другую, маленькую и низкую комнату, захламленную всяким старьем. Потолок здесь заменяли две железные створки, похожие на люки. Через них свободно можно было выходить на Солнечную улицу. Вернувшись на лестничную площадку, мы увидели худенькую лет пяти девочку. Она стояла у приоткрытой створки дверей. Неожиданное появление двух военных на лестнице встревожило ее. Она недружелюбно смотрела на нас большими широко открытыми глазенками.

— Тебя как зовут, девочка?

На наш вопрос она не ответила, открыла дверь и молча скрылась за ней.

Дверь тут же приоткрылась, на пороге появился пожилой мужчина.

— К вам можно зайти? — спросил я у него.

— Заходите, заходите.

В комнате, если можно так назвать глухую клетушку, негде было повернуться. В ней укрывалась большая семья бывшего рабочего метизного завода Григория Ивановича Дикова.

— Присаживайтесь вот сюда, — указывая на деревянную скамейку, засуетилась пожилая женщина.

— Это моя жена, Александра Федоровна, — отрекомендовал хозяин. — А это наши дочки с детьми.

— Вы что же, все из этого дома? — поинтересовался я.

— Нет, не все. Здесь жила только я с двумя дочурками, — ответила женщина лет тридцати.

— А муж ваш, небось, на фронте? — спросил Павлов.

Женщина отвела взгляд куда-то в сторону и смущенно проговорила:

— Мужа у меня не было.

Мы познакомились с ее дочками. Старшая — Света по-прежнему держала в руках зайку, но уже чувствовала себя в безопасности и отвечала на наши вопросы. Ее младшая сестренка — Нина, прижавшись к матери, недоверчиво смотрела в нашу сторону.

Самой маленькой в этой семье оказалась Зина — ей не было еще и двух месяцев. Ее мать, Евдокия Григорьевна Селезнева, за несколько дней до памятной бомбежки — 23 августа — вышла из роддома, а муж — рабочий с завода «Красный Октябрь» — в первые же дни уличных, боев ушел вместе с другими рабочими в народное ополчение.

— Страшно вспоминать, не знаю, как мы уцелели Люди метались в ужасе, не находя места. Спасибо, вот отец помог мне с ребенком добраться сюда, — с горечью говорила Евдокия Григорьевна.

— Наверно, не выживем и мы, с минуту на минут смерти ждем. Вот только ребят жалко, — со вздохом проговорила старшая дочь Диковых Прасковья Григорьевна Фалеева.

— Муж-то ее тоже на фронте, может быть, и в живых нет, поди пятый месяц ни слуху, ни духу, — пояснила Александра Федоровна.

Побывав еще у двух женщин в подвале второго подъезда, мы перешли в подвал третьего подъезда. Здесь в одной из комнат, окна которой выходили на Солнечную улицу, нашли приют более двадцати человек. В дальнем углу стояли койки, под ними у стен ящики, корзины, узлы с домашними вещами. На трех столиках громоздилась кухонная посуда.

Селились здесь главным образом пожилые женщины. Были также два старика, мальчик лет двенадцати, Ванюшкой звали, и две девушки — младшую, лет восемнадцати, звали Ниной, что постарше — Наташей.

Нас встретили очень приветливо. Перебивая друг друга, рассказывали о своем горе, о потерянных семьях. Выяснилось, что судьба свела здесь только сталинградцев.

— Из разных домов мы, но давно знаем друг друга, — объяснил пожилой мужчина в клетчатой рубашке.

— Все ничего, — произнес старческий голос, — терпеть будем, коль судьба такая. Одно страшно — а вдруг фашист придет сюда?

— А вы не бойтесь, фашистам здесь не бывать, пока мы живы, — успокоил Павлов.