Но — не получалось. Всех превратить в бессловесных роботов не получалось. И глобальный террор оказался бессильным перед человеческой индивидуальностью.

Уже во времена брежневского застоя возник тезис, точно характеризующий советского «гражданина»: «Говорим одно, думаем другое, поступаем по-третьему».

Однако в этом тезисе заключена огромная драма советского общества: раздвоение личности, растроение её ведёт к травмированию, разрушению психики индивидуума.

Из неотправленного письма Григория Наумовича Каминского врачу-нейрохирургу В.К. Глехбергу, с которым сохранились дружеские доверительные отношения ещё с дореволюционных студенческих лет (апрель 1935 года):

«...Невыносимо! Не могу больше. Выступаю в аудитории академиков и говорю, что предписано сверху, о чём принято соответствующее решение. Вы помните, Вадим Константинович, речь, идёт о приобретении новейшего медицинского оборудования в Германии по вашей специализации для рядовых, даже сельских больниц. «Обойдёмся своим оборудованием». И ещё мне Маяковского цитируют: «У советских собственная гордость, на буржуев смотрят свысока!» Собственная гордость... Я-то знаю: у нас просто этого оборудования не производят, не до гордости. Пока. В перерыве останавливаю двух академиков в коридоре, оглядываюсь, будто ворую: «Мы эту проблему решим через некоторое время, проведём закупки по другой статье. Придётся немного замаскировать». Какая гадость! Академики в глаза не смотрят, голосами еле слышными: «Всё понимаем, товарищ нарком. Спасибо, не подведём».

Ночью заснуть не могу, голова раскалывается. Перебираю варианты, возможности — не получается! Обманул академиков... Но что-то надо придумать. Что? Пока не знаю... Когда же у нас ответственные решения — да и любые решения! — принимать будут профессионально, специалисты, а не...» (дальше зачёркнуто).

Вспомните полемику Каминского со Сталиным (если это полемика) на июньском Пленуме ЦК в 1937 году. Партийная дисциплина, решение партии для коммуниста, особенно коммуниста-функционера, облечённого властью, — незыблемый, непререкаемый закон, решение надо «проводить в жизнь» без всяких сомнений, хотя совесть, понимание проблемы сопротивляется этому решению: коллективизация по-сталински, «уничтожение кулачества как класса» (в которое записан середняк, основной производитель хлеба и всего, что даёт в русской деревне земля) и недавний опыт кооперирования сельского хозяйства — по ленинскому плану (знаменитая статья вождя «О кооперации»), Каминский, недавний руководитель Колхозцентра, через который и осуществлялся этот план, знает, видит, что директивная, стопроцентная коллективизация — гибель сельского хозяйства страны, только начавшего вставать на ноги после гражданской войны, разрухи и «военного коммунизма». Вставать на ноги с помощью ненасильственной коллективизации. Но Григорий Наумович подчиняется «мудрому решению», одобренному лично товарищем Сталиным. Мучительный компромисс, раздвоение личности, бессонные ночи...

Впрочем, этот компромисс, понимание, что деревенскую кооперацию в будущем ждёт крах (если только не произойдёт чудо), были с самого начала работы в Колхозцентре: ссылаясь на Ленина (нэп — это «всерьёз и надолго»), а кооперирование сельского хозяйства в начале 20-х годов было возможно только в условиях новой экономической политики, прикрываясь Лениным, Каминский прекрасно знал стратегическую позицию вождя в этом вопросе: он был давно и хорошо знаком с Владимиром Ильичём...

«Всерьёз и надолго» — это, по-ленински, на несколько лет; успокоить крестьянство, прекратить «мужицкие бунты» против советской власти, а главное — поднять экономику, влив в неё частный капитал презренных нэпманов. Выжить. А потом... Ленин всеми фибрами души (если она у него была) ненавидел «частный капитал», его трясло при словах «частник» и «частная торговля», а тем более «частная собственность»; интересно было бы собрать на одной странице — впрочем, страницы не хватит, — все ленинские определения и ругательства в адрес этого словосочетания.

Короче говоря, Ленин ненавидел своё вынужденное детище нэп и, безусловно, как только бы появилась первая возможность, прикрыл бы эту экономическую лавочку, сквозь двери которой — обратный путь в капитализм. (И это верно.) Можно не сомневаться, что вождь мирового пролетариата поступил бы именно так. В этой связи только одна цитата из «бессмертного» наследия неистового Ильича:

«Не спит ли у нас НКЮст[19]? Тут нужен ряд образцовых процессов с применением жесточайших мер. НКЮст, кажись, не понимает, что новая экономическая политика требует новых способов, новой жестокости кар.

С коммунистическим приветом. Ленин».

Написано это было в феврале 1922 года. Не успел Владимир Ильич расправиться со своим незаконным экономическим дитятей, — помер.

Дело сделал умело и с размахом, по правилам «жестокости мер» верный ученик и продолжатель задуманного Лениным переустройства мира Иосиф Виссарионович Сталин: к концу 1929 года с нэпом в основном было покончено, частный сектор в советской экономике был уничтожен полностью. В повестку дня коммунистические хозяева страны «поставили» коллективизацию деревни, то есть и там искоренение частника. К чему это привело страну и народ — известно.

Прозрение — в разные годы — приходило ко многим руководителям Советского Союза. Одни, большинство, подчинялись «партийной дисциплине», смирившись с раздвоением своей личности и постепенно перестав замечать её, превратились в некую новую популяцию верховных олигархов противоестественного государства, в советских мутантов. Другие, пройдя через это раздвоение, окончательно прозрев, делали тяжкий выбор, пытаясь или свергнуть, или модернизировать коммунистический режим. Таких были единицы. «Заговор» Пятницкого, Каминского и их единомышленников против Сталина — тому пример. Единицы, потому что в раздвоенном сознании — мутанты, всё равно мутанты! — было понимание, что их отчаянные попытки спасти страну обречены на провал. А они сами обречены на мучительную смерть. Но предполагаю — они принимали решение: «Лучше смерть...»

...И я ловлю себя на страшной мысли: все мы, дети чудовищной сталинской эпохи, тоже мутанты «советского образа жизни» в той или иной степени. Все мы жили в постоянном раздвоении сознания, в тяжкой атмосфере компромиссов — с собой и с системой. Даже на грани её неминуемого краха, во время горбачёвской перестройки.

Первый вариант повести о Каминском и пьеса о нём писались ещё в советское время, при полном и безраздельном господстве КПСС в стране. Для повести, правда, в 1987—1988 годах только собирался материал, а вот пьеса была уже написана. И она — это сейчас я особенно понимаю — была полна компромиссов, уступок власти, мучительных переделок текста уже во время работы с театром. Пришлось убрать единственный эпизод о «красном терроре», в котором Каминский исполнял ленинские директивы, был тем, кем он был тогда. Но всё равно и в оскоплённом виде спектакль чудом «вышел», был принят художественным советом: в нём было немало представителей «общественных организаций», и обкома КПСС в том числе. Однако новые свежие ветры уже веяли над страной.

Перечитав свою статью «Альтернатива Каминского», я вижу, что и она отражает мой тогдашний компромисс с системой, «игру с властью»: я в ту пору уже почти всё знал и о самом Григории Наумовиче, и о нэпе, и о ленинском плане кооперации. Я в статье тоже прикрывался именем вождя. А попросту — лукавил. Лукавил, чтобы сказать главное. Но всё равно это «правда» из пяти букв.

Да, никуда от этого не уйти: все люди моего поколения — мутанты того страшного времени.

Конечно, без особого ущерба для повествования я мог бы изъять из текста статью «Альтернатива Каминского». Но я специально оставляю её: есть в ней то, что характеризует не только моего главного героя, но и нашу с ним эпоху, хотя и в разные временные периоды.

...Этот комментарий — коли в нём речь зашла и о театре — я хочу закончить весьма характерной ленинской цитатой, вернее, фразой Владимира Ильича; в письме наркому просвещения Луначарскому 26 августа 1921 года он писал: