И убитых, и раненых, по свидетельству очевидцев (с ними ещё можно было поговорить лет пятнадцать назад...), было гораздо больше. Точное количество жертв этой бессмысленной бойни — «для устрашения» — мы теперь не узнаем никогда.

...В 1939 году ночью внезапно возник пожар на колокольне Успенского собора. Одновременно вспыхнули все деревянные переходы, и в короткое время колокольня выгорела дотла, обрушились деревянные переходы; в том же году колокольня была разобрана.

Есть одно историческое свидетельство той далёкой ночи. Вот оно:

«Уже многие годы я страдаю бессонницей. С гражданской войны, когда получил тяжкую контузию головы. Удаётся поспать несколько часов днём, а ночью — хоть стреляйте. Вот с давних времён я и пристрастился к ночным прогулкам. Живу я в центре, возле магазина «Филипповский». И маршрут выработался: по Советской до моста над Упой у оружейного завода, обратно по Советской до второго моста над Упой. Возвращаюсь уже по улице Менделеевской, захожу в сад ТОЗ[16], по его аллейкам погуляю, потом до площади Челюскинцев вдоль кремлёвской стены, назад по улице Коммунаров и — домой. Не спеша, с остановками... Ещё астмой я маюсь. Где и на лавочке посижу... Часа три получается. Меня уже давно все постоянные милиционеры знали.

Так вот... В ту ночь, когда колокольня Успенского собора загорелась, я как раз с Советской на Менделеевскую свернул. Смотрю — впереди зарево! Бегом до угла, прямо задыхаюсь. И вот впереди колокольня вся в огне, огонь бушует, вырывается из всех пролётов и окон. Светло как днём. Помню: на кремлёвской стене все зубцы отчётливо видны, каждый кирпичик. А ведь ворота в кремль закрыты, не пускают туда — «запретная зона». Стою смотрю, от страха и ужаса обмираю: полыхает колокольня, как огромная свеча. Треск, жар, языки пламени. Вот не помню, был ли ещё кто рядом со мной, видел ли это?..

Вдруг, представляете, слышу сквозь треск пламени — пулемётная очередь, с самого верха, из-под шпиля колокольни, правда, глухо так, неотчётливо. И — вижу... Побожиться могу — вижу! По горящим лестницам бежит вверх монах не монах... Словом, человек в чёрном, полы длинные развеваются, и — удивительное дело! — пламя их не берёт. Бежит! Вверх карабкается. И слышу я крик страшный, громовой, вот как будто небеса разверзлись:

— Христопродавцы! Богоотступники!..

А дале — не помню. Наверно, чувств лишился. Глаза открыл — знакомый милиционер Егор Иванович Строгов флягу с чаем мне сует: «Глотни, полегчает». Вот такие обстоятельства...»

...Ничто не исчезает на нашей земле бесследно, господа!

Из дневника Ольги Розен (продолжение)

«— Григорий Наумович Каминский! Согласны ли вы взять в жёны эту женщину и любить её всю жизнь?

   — Да, согласен! — со страстью и нежностью повторил он. — Любить всю жизнь...

   — Теперь я! — требовательно сказала я.

Он взял мою руку, положил её на ствол пулемёта. Металл был мертвенно-холоден.

   — Ольга Борисовна Розен! — Голос звучал торжественно. — Согласны ли вы стать женой этого мужчины и любить его всю жизнь?

   — Да! — громко сказала я. — Согласна! Любить всю жизнь.

   — А теперь поклянёмся вместе, — требовательно сказал он, и обе наши руки с крепко переплетёнными пальцами легли на ствол пулемёта «Максим». — Повторяй за мной! В эту ночь...

   — В эту ночь... — с радостью, восторгом, непонятной, сладостной горечью повторила я.

   — Мы клянёмся любить друг друга до гробовой доски!

   — Мы клянёмся любить друг друга до гробовой доски... — как эхо, повторила я.

   — И ещё клянёмся быть верными нашей революции всю жизнь!

   — Быть верными нашей революции всю жизнь, — повторила я.

   — Только смерть может отобрать эту веру!

   — Только смерть... — Слёзы не дали мне говорить.

   — Оля! Любимая! Единственная...

Он подхватил меня на руки, закружил по комнате, и наша первая ночь рассыпалась тысячами сияющих огней...

Боже мой! Идёт мама... Прячу, прячу дневник...»

15 марта 1997 года

На суде истории, который когда-нибудь обязательно состоится, среди множества обвинений, которые будут предъявлены Коммунистической партии и её вождям, прежде всего Ленину и Сталину, одним из первых прозвучит обвинение в преступлениях против Русской Православной Церкви.

Вдохновителем чудовищного, кровавого похода под знамёнами антихриста против веры русского народа, которая есть становой хребет нации, был Владимир Ульянов-Ленин.

Воистину этот человек (но был ли он человеком?..), вообще переполненный ненавистью к своим врагам — к Богу, к церкви, к её служителям, духовенству, просто исходил бешенством только при упоминании слов: Бог, Христос, богоискательство, церковные иерархи.

Ноябрь 1913 года. Из письма Ленина Максиму Горькому:

«Дорогой А.М! Что же это такое Вы делаете? Просто ужас, право!.. Всякий боженька есть труположество... всякая религиозная идея, всякая идея о всяком боженьке, всякое кокетничание даже с боженькой есть невыразимейшая мерзость... самая опасная мерзость, самая гнусная «зараза». Миллион грехов, пакостей, насилий и зараз физических гораздо легче раскрываются толпой и потому гораздо менее опасны, чем тонкая, духовная, приодетая в самые нарядные «идейные» костюмы идея боженьки».

В одной из своих статей в том же 1913 году воинственный, бескомпромиссный атеист, вождь мирового пролетариата писал:

«Мы должны бороться с религией. Это — азбука всего материализма и, следовательно, марксизма».

Пока — до захвата власти в России четыре года — в письме к Горькому лишь увещевательный тон, хотя ненависть и злоба к «боженьке» прорывается в каждой строке. В статье только пожелание: «должны бороться с религией». Должны, но не можем, пока...

Но вот — большевики у власти, Ленин в кремлёвском кабинете.

И сразу же начинается беспрецедентная война с Русской Православной Церковью. В буквальном смысле слова второй фронт: ведь уже идёт братоубийственная гражданская война.

Из книги А.Г. Латышева «Рассекреченный Ленин»:

«Ленин явился прямым инициатором четырёх массовых кампаний, направленных против православия. Первая — ноябрь 1917 года — 1919 год: начало закрытия монастырей, некоторых храмов, реквизиция их имущества, лишение церквей прав юридического лица. Вторая: 1919 — 1920 годы: вскрытие святых мощей, лишение духовенства политических прав. Третья — начиная с конца 1920 года: раскол Православной церкви, её «разложение» изнутри. И четвёртая — с начала 1922 года: разграбление, или, употребляя ленинский термин, «очищение» всех церквей и расстрел при этом максимального числа православных священнослужителей».

Самой драматической и кровавой кампанией в войне с церковью была четвёртая. В 1922 году в Советской России начинается страшный голод, первый искусственно вызванный большевиками (второй — сталинский голод на Украине в конце 30-х годов), с одной стороны, он результат политики военного коммунизма и продразвёрстки, с другой — «фактор необходимости»: нехватка продовольствия, прежде всего хлеба, который, насильственно изъятый у крестьянства по продразвёрстке, — сосредоточен в руках государства, это даёт возможность «распределять» хлеб из центра и таким образом держать народ в голодной узде. А ведь в не до конца разграбленной России, ещё совсем недавно богатой и хлебосольной, продовольствия достаточно: стоит только пересечь любой фронт гражданской войны, оказаться на Украине, например в Харькове, или в Крыму, или на Кавказе, — и поражает счастливца, сумевшего вырваться за линию огненного красного кольца, полное и разнообразное продовольственное изобилие. Недолго, недолго это будет продолжаться: они — идут! И с ними разруха, запустение, всё исчезает из магазинов и лавок, как по злому волшебству. Но пока — ещё два мира, две власти, две планеты.