— А кто на этих портретах? — спросила я.

   — Не знаю, — беспечно сказал Гриша. — Дворяне какие-нибудь. Оля, ты хочешь есть?

   — Ужасно! — призналась я.

   — Сейчас. — Гриша стал заглядывать в тарелки, две или три из них были закрыты газетой. Я заметила, что у него суетливые движения, и это обстоятельство как-то странно покоробило меня. — Товарищи что-нибудь оставили. Так! Картошка в мундире.

   — Замечательно! — сказала я.

   — Немного хлеба. Кусок жмыха. Ну, это... — Он хотел серый кусок с круглыми краями отодвинуть подальше, но я запротестовала:

   — Оставь. Грызть жмых — одно наслаждение!

   — Изволь. — Он заглянул в кувшин. — Вот это да! Молоко...

   — У нас будет просто пир, — сказала я.

И тут увидела в дальнем углу рояль, подошла к нему, подняла крышку, тронула пальцем белую клавишу — вспорхнул к потолку, растаяв там, звук «ля».

   — Можно? — спросила я.

   — Ты играешь? — удивился Гриша.

   — Дорогой мой! — Я села на круглый стул и, прокрутившись несколько раз вокруг оси, подняла стул до нужного мне уровня, подумав: «Дама, которая играла на этом рояле, была высокого роста. А может быть, это был высокий молодой человек, какой-нибудь юнкер... — Дорогой мой, ведь я почти буржуазная барышня. Класс фортепьяно — у мадам Венуа. Потом... Гимназию заканчиваю. Там, как тебе известно, многому учат. Бальным танцам, например. — Я проиграла первую фразу полонеза Шопена, спрыгнула со стула — играть расхотелось.

Я сделала три бальных «па» и оказалась у стола. Гриша молча наблюдал за мной. Непонятное нервное, взвинченное состояние овладело мной.

Я сначала машинально стала перебирать стопку книг. «Капитал» Маркса, том Плеханова. Библия.

   — Интересно! — воскликнула я. — Библия! Кто же у вас читает Библию?

   — Кауль, — сказал Гриша. — Саша у нас всё читает.

   — Скажи, — прошептала я. — Ты знаешь десять заповедей Христа?

Он немного отстранился от меня, пожал плечами.

   — Знал. — В голосе его было напряжение. — Сейчас забыл, наверно.

   — Эх ты! — И я выпалила одним духом: — Аз есмь Господь Бог твой! Не сотвори себе кумира! Не приемли имени Господа твоего всуе, да благо ти будет и да долголетен будете на земле. Не убий!.. — И спазм сдавил мне горло.

Гриша пришёл на помощь — стал говорить быстро-быстро:

   — Не прелюбы сотвори! Не укради! Не послушествуй на друга твоего свидетельства ложна! Не пожелай жены ближнего твоего...

Я подхватила, как в лихорадке:

   — Ни осла его, ни раба его, ни рабыни его, ни всякого скота его, елика суть ближнего твоего... — И я не могла говорить дальше — рыдания душили меня. — Гриша! Гриша! — закричала я. — Мне страшно! — Я бросилась к нему на шею, он прижал меня к себе. — Мне страшно!.. — И слёзы, неудержимые слёзы затуманили всё передо мной.

   — Успокойся, успокойся! — ласково говорил он, целуя мои мокрые щёки, глаза. — Что с тобой? — Он подвёл меня к роялю. — Ну? Чему тебя учила мадам... Как её?

   — Мадам Венуа. — Я вырвалась из его объятий. — Нет. Я не хочу играть!

Я сама ужаснулась резкости, враждебности, которые прозвучали в моём голосе.

   — Да, конечно! Ведь ты хочешь есть! — Гриша засуетился у стола, загремел тарелками, стал расставлять их перед двумя креслами. — Ну вот! Всё готово. Прошу!

Я подошла к столу, хотела сесть в кресло и тут увидела, что ствол пулемёта смотрит прямо на меня. Я с трудом отодвинула его в сторону и невольно посмотрела, куда оно направлено теперь.

Ствол пулемёта «Максим» нацелился в красный угол, на иконостас...

Некая сила, могучая сила, просияв передо мной малиново-огненным светом, сорвала меня с места, я в два стакана разлила из кувшина молоко...

   — Это наше вино, — сказала я Грише, стоя перед ним. — А теперь слушай меня и не перебивай! Перебьёшь, я уже не смогу сказать... Я пришла к тебе навсегда... Если ты меня любишь... Я пришла к тебе навсегда... А я... Если ты только скажешь мне когда-нибудь «уйди!» — я уйду...

   — Я не скажу!.. — перебил он.

   — Молчи! — Я подала ему стакан с молоком. — И сейчас, Гриша, наша свадьба... Горько! — И опять неудержимые слёзы хлынули из моих глаз. — Горько!..

Всё та же сила малиново-огненного цвета толкнула нас в объятия друг друга, полилось молоко на паркетный пол. Он стал целовать меня, всё поплыло вокруг. Я вырвалась...

   — Погоди!.. Погоди, любимый... Не так. Мы не можем с тобой венчаться в церкви, — говорила я сквозь слёзы. — Если есть Бог, он нас туда не пустит. Я еврейка, ты атеист, мы революционеры... Ведь мы собираемся разрушить их храмы, в которых обманывают народ. И их веру мы тоже разрушим. Мы создадим свою, коммунистическую веру... — Григорий смотрел на меня заворожённо. — И поэтому... Нас венчает с тобой эта лунная ночь... Эта чужая комната...

   — Нас венчает революция! — перебил он.

   — Верно, революция! Постой... — Новое решение поразило мою душу. — Подойди сюда!

Я подвела моего избранника к пулемёту «Максим», положила его руку на воронёный ствол. — Григорий Наумович Каминский! Согласны ли вы взять в жёны эту женщину и любить её всю жизнь?»

ЧЕРЕЗ ТРИ С ПОЛОВИНОЙ МЕСЯЦА…

15 февраля 1918 года

Было без четверти десять, и за окном еле светлело: утро начиналось пасмурное, серое: оттепель. В комнате штаба Тульского военно-революционного комитета на длинном голом столе стояли две керосиновые лампы, и фитили их чадили — электростанция из-за перебоев с топливом не работала.

Лица всех собравшихся здесь были хмуры, напряжённы, все смотрели на Григория Каминского. Он сидел во главе стола, накинув на плечи свою студенческую шинель, в которой почти год назад приехал из Москвы в Тулу (неужели с того мартовского вечера прошло всего одиннадцать месяцев?..), и тоже был хмур, сосредоточен, тяжёлый воспалённый взгляд скользил по лицам соратников, и не все выдерживали этот прямой, испытующий взгляд.

   — Итак, товарищи, — говорил в полной тишине вождь тульских большевиков, которые третий месяц были властью — притом уже властью почти единоличной — и в городе и в губернии, — сегодняшняя наша задача — не допустить черносотенного крестного хода...

   — Не допустим! — азартно перебил Кожаринов. — Мы всё предусмотрели... — И умолк, встретив взгляд Каминского.

   — Мы знаем, — продолжал Каминский, — что десять дней контрреволюционные силы готовили крестный ход и цель их не только протестовать против декрета советской власти об отделении церкви от государства... А именно к этому призывает свою паству патриарх Тихон. Нет, у нас в Туле крестный ход собирается от кремля дойти до тюрьмы, и контрреволюционеры, которые будут среди верующих, намерены освободить крупных торговопромышленников, которых мы недавно арестовали за то, что они отказались платить революционный налог и таким образом не подчинились рабоче-крестьянской власти.

   — До тюрьмы крестный ход не дойдёт! — опять не выдержал Кожаринов (по примеру Каминского свою тёмную кожаную куртку он тоже только накинул на плечи, хотя в комнате было прохладно и сизо от махорочных самокруток).

Брови Григория Каминского нахмурились, сдвинулись к переносице: «Заставь дурака... — подумал он. — Совершенно не умеет молчать». Однако продолжал Каминский совершенно спокойно, но жёстко:

   — Тула объявлена на военном положении, всякого рода шествия запрещены. Нами выпущено воззвание к населению, объясняющее сущность возможного крестного хода...

   — Вряд ли это воззвание возымеет положительное действие, — сказал Александр Кауль, глядя в стол перед собой. — Те, кто сегодня в храмах на молебнах, слушают своих духовных отцов и верят им.

   — А раз так... — Каминский старался победить волнение, которое жарким костром охватило его. — Раз так... Мы будем действовать решительно и беспощадно. Вся эта контрреволюционная сволочь и толстопузые попы должны на своих шкурах испытать крепость советской власти в Туле! — Григорий Наумович выдержал паузу, успокаивая себя. — Если, конечно, они вынудят нас применить силу.