На улице был поздний тёмный вечер конца августа: пахло увяданием; по мостовой ветер гнал сухие листья.
Он шёл не разбирая дороги, сам не зная куда...
На следующий день Григорий переехал на новую квартиру — небольшая комната с отдельным входом у знакомого механика из железнодорожного депо в рабочей слободке.
«Работа, борьба, — говорил он себе. — Решается судьба отечества. Всё остальное выкинуть из головы».
Но, как ни боролся с собой, перед глазами стояла Оля, и этот образ Григорий не мог отогнать никакими силами.
Начались занятия в гимназии. Последний класс. Казалось, всё по-старому: те же классные комнаты с высокими потолками, огромный портрет Николая Второго в актовом зале, чопорные педагоги, латынь. («Вот уж действительно великий мёртвый, — думал Каминский. — Он, этот древний язык, всегда постоянен, неизменен, что бы ни происходило в мире».) Да вроде бы учебный год начинался как всегда. И, однако гимназия, воспитанники, учителя жили ощущением неизбежных, неотвратимых перемен. Что-то произойдёт в ближайшее время. Что? Неужели немцы могут занять Минск? Или... Грянет революция? Листовки расклеены прямо на стенах гимназии: «Долой прогнившую монархию!» И — неслыханное дело! — директор гимназии не наливается злой кровью, не орёт, как бывало: «В моей гимназии смутьяны? Содрать немедленно!» Тоже чувствует приближение перемен?..
...В их классе появился новый ученик — Александр Криницкий, беженец из Варшавы. Отец Александра в Польше занимал какой-то высокий пост, и семья Криницких получила для проживания несколько комнат в доме самого генерал-губернатора Минска.
Высокий, медлительный, с бледным анемичным лицом, со спокойным ровным голосом, Александр сразу понравился Каминскому: в нём ощущалась основательность, вера в свои силы, достоинство. Григорий заметил, что помимо занятий Криницкий поглощён ещё каким-то делом: он никогда не задерживался в гимназии после уроков, всегда спешил куда-то, поглядывая на наручные швейцарские часы. Иногда Григорий ловил на себе внимательный, изучающий взгляд нового ученика.
«Может быть, этот Криницкий тоже...» — закрадывалась мысль.
Григорий искал повода ближе познакомиться с Александром.
Однако Криницкий сам первый заговорил с ним. Случилось это на большой перемене.
— Григорий, — подойдя к нему, спокойно сказал Александр, — мне необходимо потолковать свами, — новый ученик всем говорил «вы», и это обстоятельство старшеклассников повергло в великое удивление. — Вот давайте устроимся у окна, здесь нам не помешают.
— Я тебя слушаю, — демонстративно упирая на «тебя», сказал Каминский.
Александр и глазом не моргнул.
— У меня к вам два предложения. — Голос его звучал по-прежнему спокойно. — Только давайте сразу выясним одно обстоятельство. Вы занимаетесь политикой. Сразу хочу подчеркнуть: каждый сам определяет, чем ему заниматься. Вольному воля...
— Чем же занимаетесь вы? — перебил Григорий, на этот раз сделав ударение на «вы».
Криницкий едва заметно улыбнулся.
— Я занимаюсь медициной. Моя будущая профессия — врач. И политика меня не интересует. Врачи, смею вас заверить, будут нужны людям при любых политических режимах.
Каминский хотел возразить, но сдержался.
— И вот, Григорий, моё первое предложение. Я намерен сдать выпускные экзамены экстерном, к Новому году. Предвижу ваш вопрос: почему? Объясню: на фронтах положение неустойчивое, всё идёт к тому, что весьма скоро противник может оказаться здесь.
«Это похоже на правду», — подумал Каминский.
— Мне кажется, — продолжал между тем Александр, — у вас тоже есть конкретные планы-на ближайшее будущее. Кстати, где вы собираетесь продолжать образование после гимназии?
— Честно говоря... — смешался Григорий, — ещё не решил окончательно. — На лице Криницкого промелькнуло недоумение. — А вы?
— Я поступлю в Московский университет, на факультет медицины. Я предлагаю вам, Григорий, вместе готовиться к экстерну. Здесь нужен напарник. — Он помолчал. — Напарник, наделённый целеустремлённой волей. А такая воля у вас есть, я это понял…
— Польщён, — не сдержался Григорий.
— Значит, вы принимаете моё предложение? — спросил Александр.
— Принимаю! — Григорий ничего не мог поделать с собой — вызов прозвучал в его голосе.
— И отлично, — невозмутимо сказал Каминский. — Сегодня же и приступим. Необходимо составить план занятий и определить время. Для меня лучше подходят поздние вечера. Днём занят.
— Я тоже занят весь день. А где будем заниматься?
— Предлагаю у меня. — В голосе Александра прозвучало смущение. — Комната в нашем распоряжении, все книги, необходимую литературу я приготовил.
«В доме генерал-губернатора! — весело подумал Каминский. — Ничего себе!»
— Принимается! — сказал он. — И... Знаешь что? Давай всё-таки на «ты», а? Не очень-то я приучен к церемониям, честно говоря.
— Ну... — помедлил Александр Криницкий, и слабый румянец появился на его щеках. — Если не приучены... Согласен! — И он сдержанно улыбнулся.
— Гора с плеч! — засмеялся Криницкий. — А какое второе предложение?
— Это даже не предложение... Скорее просьба. — Александр внимательно, напряжённо смотрел в глаза Григория. — После занятий я практикую в военном госпитале на Дворянской. В доме купца Сазонова. Знаете?.. Знаешь?
— Знаю.
— Там совершенно не хватает медицинских работников. — Теперь Александр Криницкий был само волнение. — Особенно сестёр милосердия. И вот я — брат милосердия. Будь и ты братом. Братом страждущих. Может быть, ещё кто-нибудь из гимназистов согласится, из твоих знакомых, на кого можно положиться...
— Когда ты идёшь в госпиталь? — перебил Каминский.
— Сразу после занятий.
— Пойдём вместе!
...То, что увидел Григорий в военном госпитале, размещённом в доме купца первой гильдии миллионера Сазонова на Дворянской улице, потрясло его. Все комнаты роскошного двухэтажного особняка были тесно заставлены одинаковыми железными кроватями, на которых лежали раненые, искалеченные солдаты. Кровати стояли в коридорах, даже на широких лестничных площадках обоих этажей. Стоны, невнятные выкрики, бормотание. Искажённые мукой молодые и пожилые липа, окровавленные повязки, лихорадочный, воспалённый блеск глаз. Войдя в первую комнату вместе с Александром Криницким, Григорий несколько мгновений не мог дышать: тяжёлый дух гниющей плоти, медикаментов перехватил горло, подкатывала тошнота.
— Через несколько минут привыкнешь, — сказал Александр. — Дыши ртом.
Им навстречу шла девушка в сером халате с красным крестом; усталое лицо, совсем юное, было отмечено состраданием и терпением.
— Здравствуйте, Саша! — Голос был тихим, ровным. — Вы с пополнением? Прекрасно! Меня зовут Дарьей. — Она протянула Каминскому узкую руку.
— Григорий.
— Тогда я на второй этаж. А вы, господа, здесь... Саша знает. — Она улыбнулась Григорию, и улыбка сделала её очаровательной. — Новых привезли этой ночью.
Дарья ушла.
— В эту палату поступают новые, — сказал Александр. — Сейчас, я только схожу за халатом.
Григорий Каминский стоял среди изувеченных людей, стонущих, находящихся в беспамятстве, спящих, смотрящих в одну точку бессмысленными глазами. Сердце его разрывалось от жалости, внезапной безысходной тоски. И от полной беспомощности.
— Братцы! — Он не узнал своего голоса. — Кому что надо?
И сразу задвигались вокруг тела, потянулись к нему руки...
— Сынок, воды...
— По нужде бы... Не могу!
— Письмецо Анастасье отпиши. Жив я! Жив!..
Появился Криницкий с двумя серыми халатами, и...
И всё смешалось, время исчезло. Или получило новый отсчёт.
Он подносил воду в жестяной кружке к спёкшимся чёрным губам, и об её край стучали зубы; приподнимал исстрадавшееся грязное тело и, задыхаясь от зловония, пропихивал под пах судно; вёл молодого солдата с лицом, заросшим редкой чёрной щетиной, в туалетную комнату, солдат повисал на нём тяжёлым неуправляемым телом, обдавал запахом сырой земли, пороховой гари, чего-то удушливо-кислого и всё шептал: «А он нас картечью, картечью!..» Писал под диктовку письмо Анастасье Ивановой в деревню Воробьёвка Сухиничской волости Калужской губернии: «Жив я, Анастасья, здоров. Только левую руку оторвало по самый локоть. А брата твово, Ивана, насмерть положило, так и передай Глафире, куда же теперя деться? Деток береги, Анастасья. Залечат меня, вернусь. Ничо. Как-нибудь обойдёмся тремя руками».