Пока литовцы думали-гадали да высчитывали, сколько русских собралось под стенами, Оболенский наставил вдоль рва саженей сто тына, расположил за ним пищальников и стал ждать, когда литовцы вновь посбегутся к бойницам.

Пехота стала подальше от стен — там, куда не долетали литовские ядра.

Раскинули временный стан, вновь выметнули смотровую вышку, выслали на нее четырех глядачей. Посоха двинулась в ближайшую рощу за лесом: лесу нужно было много — на туры, на осадные башни и лестницы, на заборолы ⁸⁴, на новые тыны. Те тыны, что были заранее заготовлены и привезены с собой на возах, уже были в деле, да и больше одного-двух дней даже самые крепкие не выстаивали — разбивали их, сжигали, и без конца тыны нужно было ладить вновь и вновь, ибо без них под крепостными стенами никакого дела сделать нельзя: ни ниш не нарыть, ни подкопа не подвести, ни мостов через ров не перекинуть. Тыны были самым удобным прикрытием: они были намного легче туров и заборолов, их легко можно было переносить с места на место, а зимой ставить на полозья и подходить с ними под самые стены.

Застучали на стану топоры, запылали громадные костры, оттаивая промерзшую землю, в которой нужно было рыть ниши, которой нужно было заполнять туры, из которой нужно было делать насыпи для (раскатов под тяжелые стенобитные пушки. Много дел было у пехоты и посошных. Оставив их под надзор тысяцких и сотских, воевода Морозов снова вернулся к наряду.

— Заряды поболе надобно делать! — указал он нарядному голове и десятским. — Погляньте, на берме ⁸⁵ сколико ядер лежит! Не долетают! Ночью собрать нарядитесь.

— Зелье слабо, — жаловались десятские. — Ямчуги в ем мало. Сыпем сверх меры, а пал все одно слаб.

— Тишка, наш ядерный, из гузна пуще палит! — забалагурили пушкари. — Оглушил ужо, байбак!

— То во мне от натуги, — оправдывался Тишка — здоровенный сутулый детина, сидящий на куче ядер и лениво перекатывающий в руках четвертьпудовое ядро. — Я ж-но хапаю по две дюжины за раз… А се… — он поприкинул в уме и важно договорил: — По шести пудов!

— Молодец, Тишка! — похвалил его Морозов. — Литвина надобно яро досадить!

— Нам то не в тягость, — с прежней важностью отговорился Тишка. — Ан под Фелиной я пудовок по осьми брал. У «Медведя» сам стоял, сам и закатывал… Ан иные ядерные на пудовках по дву стоят.

— Горазд хвалиться! — задорили Тишку пушкари.

— Пошто хвалиться?! — равнодушно сказал Тишка. — Про то вся Расея ведает.

— Охо-хо!.. — захохотали пушкари. — Вся Расея! Ну и галагол!

Засмеялся и Морозов. Тишке, видать, смех воеводы не понравился больше всего. Он глянул на него с простодушным укором, перекинул ядро в другую руку, упорно повторил:

— Вся Расея!.. Поморгал, поморгал, подумал — добавил: — И вся Ливония!

— Молодец, молодец, Тишка! — ободрил его Морозов. — Ты удалец!

— Эк, удалец, — обиделся Тишка. — Я — дюж! Батька мой быку рога ломал, а я жеребца на горб беру. У себя в Ростове на торгу воз ржи на том выспорил!

— У вас в Ростове все не простое! — опять зацепили Тишку. — Сказывают, в вашем Ростове ростовское озеро сгорело?

— То в вашей Рузе пироги пекут на пузе, — без зла огрызнулся Тишка и, поглядев на Морозова, поморгав, попросил: — Мне бы вновь к «Медведю» стать, воевода-боярин! Что при сих-то хлопушках мне лень нагуливать?!

— Приписан ты к нашему наряду, и быть тебе при нас! — строго сказал ему голова.

— Замолвлю за тебя словцо большому воеводе, — пообещал Морозов.

— Большой-то про мня проведан, он мня возьмет, — уверенно сказал Тишка. — Я под Фелиной… — Но не договорил — что он под Фелиной: с острога ударила пушка, ядро ударилось перед тыном, отрикошетило от мерзлой земли, перелетело через тын, упало в шаге от Тишки.

— Ишь ты!.. — и удивился и напугался Тишка. — В мня целили!

С острога вновь выпалили — залпом. Несколько ядер попало в тын — полетели куски расщепленных бревен, взметнулся снег…

— По местам! — заорал голова. — Исполниться! Пали!

Но пушкари не успели поднести фитили к зелейникам — с острога ударили залпом. Тяжелое ядро расшибло на левом тыну подпору — пять саженей тына рухнуло наземь. Три пушки оказались совсем открытыми. Крайние бойницы острожной башни были нацелены прямо на них.

Тишка неуклюже, но быстро подскочил к упавшему тыну, ухватил его за край, медленно, упорно приподнял, навалил себе на живот, передохнул, снова уперся…

— Пали! — крикнул растерявшимся пушкарям Морозов.

Все десять русских пушек хлестнули ответным залпом по острогу. Ото рва недружно, вразброд захлопали пищали. Пушкари после залпа метушливо кинулись перезаряжать пушки. Помочь Тишке было некому, да он и не нуждался в помощи: изловчившись, подставив сперва плечо, а потом спину, он поднял тын и держал его на себе.

Только у рва смолкли русские пищали, крайние левые башенные бойницы литовцев полыхнули огнем. Со страшным треском несколько ядер вломилось в удерживаемый Тишкой тын. Снова полетели разбитые бревна, взметнулся снег, тын рухнул, подмяв под себя Тишку.

— Пали! — яростно кричали и Морозов, и голова, и десятские.

Пищальники тоже успели перезарядить пищали и, наверное, теперь уже пометче ударили по бойницам, потому что литовцы ответили только несколькими отдельными выстрелами.

Когда человек десять воротников с трудом подняли тын и подперли его новыми подпорами, Тишка еще был жив. Его перевернули лицом вверх, он открыл глаза, тихо сказал:

— Я в Ростове воз ржи выспорил… Целый воз…

— По местам! По местам! — отогнал нарядный голова воротников от Тишки — Тишка был мертв. Голова положил ему на глаза по комочку снега, перекрестил и снова пошел орать на пушкарей.

К полудню литовцы почти перестали отвечать на пальбу русских. То ли пищальники своей меткой стрельбой по бойницам вредили им, принося большой урон, то ли они успокоились, видя, что даже с подходом пехоты сил у русских было явно недостаточно, чтобы решиться на что-нибудь большее.

Воевода Морозов велел ставить свой шатер. От пищальников прискакал Оболенский.

— Будем обедать, — сказал ему Морозов. — Притаились литвины… Гораздо ты пищальников поставил — поховались литвины от их пальбы. Теперя будут сидеть за стенами, как мыши… Ну пущай! Нам того и надобно… покуда!

В русском стану пылали костры, заволакивая добрую половину неба черным дымом. Все больше становилось палаток, шатров, наметов, навесов…

Из рощи бесконечной чередой потянулись сани с бревнами, с голью ⁸⁶, с колотой чуркой и щепой для калильных горнов, везли хворост, валежник, везли лапастые ветви елей на шалаши и подстилы в шатры и навесы, — везли, везли, везли…

Рядом со смотровой вышкой заалел воеводский шатер. Воевода Морозов сел вместе с Оболенским за трапезу. Слуги подали горячий сбитень, вязигу ⁸⁷, несколько буханцев хлеба, квашеный щавель, смешанный с тертым хреном, подпеченные на огне луковичные головки. Морозов ел жадно, много — был доволен. Чавкая и мусоля об жирные нити вязиги сивеющую бороду, ублажаючи говорил Оболенскому:

— Все ладно, княжич!.. Аж заладно! Мнил — тяжче будет. Как прознал, что мне с передовым идти — раздосадовался. Да еще вот так — на затравку, с десятью пушками проть такой громадины. Коли таковое было? Не упомню за всю свою жизнь. Все се басманские примыслы. Испокон веку на крепости так не ходили. Все одно, что по тонкому льду через реку. Да слава богу! Удача от нас не отступилась! Толико я не верю, что у Довойны рати за стенами немного, как уверял на совете Басманов. Тьщ десять держит Довойна за стенами… Ленив толико он и надменен: ему на такое малое дело и на коня неохота садиться. Небось сидит у себя в детинце и посмеивается над нами: затеялась, мол, русская свинья рылом твердзу ⁸⁸ нашу своротить!