Он без умолку и без ума болтал, болтал по-русски, поминая какую-то «крестьянскую замятию», случившуюся в империи четверть века назад. Ему о ней знакомцы немцы рассказывали. И получалось, что Шенкенберг — вроде зарницы той отгремевшей грозы, запоздало озарившей Ливонию. «Нет, государи, крестьян что здесь, что в Замосковье надо держать в железных рукавицах! А то и наши, разбалованные, возьмутся за топоры». Дети боярские жалостливо посмеивались над обезумевшим от страха беглецом, и в дальних мыслях не допуская, что русские крестьяне могут подняться против них.

Князь Трубецкой велел сыскать Вайке и Уйбиху, но те пропали. Ночью дозоры были удвоены, костры не гасли. На рассвете отряд удивительно бодро снял табор, оставив на поляне всё, что оставляет обыкновенный боевой отряд: изрубленные колья от шатров, кострища-язвы, истлевшие онучи, драные сапоги и непременно — выстиранную и забытую на кусте рубаху. И много конского и человечьего дерьма за табором — зловонный след войны.

7

В середине июля отряд Трубецкого оказался в окрестностях Вольмара, резиденции Полубенского. Оставив слева замок Трикат, где правил один из друзей князя Александра, и подпалив десяток мыз, Трубецкой двинулся на Вольмар с северо-востока.

Кони, не засекаясь, шли по волнистой равнине, с частыми пашнями и луговинами, отчего она казалась открытой до самой Гауи, главной реки Инфлянт. Сосновые, еловые леса издали выглядели плоскими всхолмлениями, ольховый и берёзовый подлесок наползал на пашни, они оборонялись стенками из валунов, выбранными из земного тела многими поколениями крестьян. Яровые стояли уже крепко, весело, напоминая, что у латышей Бог плодородия изображался в виде двойного колоса на одном стебле. И так же весело посматривали с вёртких татарских седел будущие владельцы этих пашен, не обескураженные беглецами с севера: что нам какой-то Шенкенберг, завтра мы самого Ходкевича в торок сунем! Лишь головы — Путятин, Пушкин, Курицын — тревожно всматривались в даль, придерживая своих людей на поворотах лесистой дороги. Они-то понимали, что силы у Ходкевича довольно, чтобы в капусту изрубить три с половиной сотни московитов.

Ходом перемахнули речку Седу со ступенчатыми бережками, сыро и густо заросшими ивой и камышом. За нею показалась мыза, и её так же мимоходом подпалили. На долгом склоне пошёл сосняк — высокий, чистый, с ягельной подстилкой. Красные столбы сосен дружно клонились на восток: в тот год в разгар весны с моря примчалось, навалилось несколько ураганов, таких внезапных и жестоких, что их сочли дурным предвестием. Сосны их помнили.

Предвестие сбывалось. Коровы на огороженных выгонах первыми падали под саблями пришельцев. Целые туши зажаривались в угольных россыпях на месте спалённых домов. К исходу второго дня, устав от многократного чередования полей со стенками из валунов, сухих боров и клюквенных болот, остановились вёрстах в семи от Вольмара. Монастырёву поручили ночную разведку — подобраться как можно ближе к городу и замку, взять вязня-языка и вызнать, где Полубенский.

На ясном закате Михайло в сопровождении десятка конных детей боярских вышел к Гауе. На дне её долины неподвижно сияли серебряные ивы. Стальное русло в их оправе огнисто отражало небо. Ниже по течению, за лесом, угадывался высокий берег с Вольмарским замком.

Лес густо разросся по северному берегу Гауи — сосна и липа, орех и ясень. Плотная ежевика и кукушкин лён глушили стук копыт. Лошади шли сторожко, даже не всхрапывая, если комар попадал в ноздри, только подёргивали кожей от укусов, а когда всадники оглаживали их шершавыми боевыми рукавицами, благодарно вздёргивали морды.

Тропа свернула вниз, к ручью. Михайло поднял руку, остановил своих. Лес поредел, перед разведчиками открылся замок Вольмар.

Он стоял на горе, с юга круто подрезанной рекой Гауей, а с севера и востока — впадающим в неё ручьём. Предместья — бурга[19] — отсюда не было видно, оно примыкало к замку с запада. Зато отчётливо чернели две угловые башни. Восточная соединялась с внутренним жилым укреплением — бергфридом, под крышей которого поблескивали два окна. Косой закатный отсвет давал возможность рассмотреть стражей, медленно появлявшихся и исчезавших между надстройками на стенах. Стены были сложены из валунов, скреплённых белым известковым раствором. Издалека казалось, будто замок обтянут сетью на очень крупную рыбу.

Единственные ворота вели, наверно, на запад, в бург... Но, пройдя вниз по ручью, Михайло обратил внимание ещё на одно странное сооружение — отросток стены, вытянутый по отрогу в сторону Гауи. Он заканчивался мощной прямоугольной башней, выносной стрельницей, позволявшей наблюдать за замком как бы со стороны и бить по нападающим сбоку и сзади. От этой башни к реке вела крутая натоптанная тропка. Под утро Михайло решил устроить на ней засаду.

Он велел напоить в ручье коней и отойти поглубже в лес. Привычные гулевые ребята удлинили поводья, привязали каждый своего коня к ноге и задремали кто где пристроился.

Едва забрезжило, Михайло тихо позвал:

   — Рудак!

Рыжая голова с хвоинками и даже цветочком в волосах высунулась из-за соседней ёлки.

   — Пойдёшь со мной в засаду?

   — Можно.

Рудак Незнамов огладил на груди ферязь, нашарил шапку с железными пластинами. Проверил, как выходит из ножен сабля. Полюбовался ею. Боевые холопы вооружались рогатинами, топорами, кистенями, служилый не обходился без сабли. Рудак был за верную службу пожалован именьицем в сто пятьдесят четвертей, произведён в служилые. И хоть Михайле трудно было забыть холопье прошлое Рудака и тайную службу Малюте и Годуновым против Умного-Колычева, Рудак сумел войти в доверие к нему и князю Трубецкому, стал нужен: за время жизни в Орше он освоил местный говор, а за зиму, по-холостяцки снимая жильё у толмача из Посольского приказа, умудрился выучить немецкий. Он знал, что там, где другому поможет родовитость, его, Незнамова, вытянут способности и служебная ревность.

Прихватив ещё одного сына боярского и наказав остальным заседлать коней, Михайло пешком спустился к ручью. Перебредя его и прячась за крутым уступом лесистого склона, они вышли к Гауе. Тропинка под выносной стрельницей могла служить и водоносам, и рыбакам. Остроглазый Рудак первым увидел поплавки сетки, вырезанные из сосновой коры. Они неподвижно лежали на белёсой, цвета густой сметаны, дремлющей воде рассвета. Сетка округло перегораживала приустьевой омуток. В зарослях ивняка была запрятана долблёнка.

   — Пора снимать, уснёт рыбка-то, — кивнул Рудак на сетку.

   — Не сопи.

Михайло тяготился ожиданием. Рудак ждать умел, лежал тихо, как брёвнышко, и уж конечно не сопел. Михайло замечал, что ему часто хочется кольнуть Рудака, обидеть зря... Время тянулось как отсыревшая вожжа. Уже и Гауя зарозовела, а рыбачок не появлялся. Спит, тунеядец, под боком у жены.

   — Удача! — прошептал Рудак.

Михайло не сразу понял, почему удача. По тропке спускались двое, он предпочёл бы одного. Рудак пролепетал у самого уха:

   — По всему, батька с сыном. Аманат!

До чего живо работает голова у Рудака на всякую подлость: конечно, сына можно взять заложником, аманатом! Ежели Полубенский в замке, отец тайно отнесёт ему весть. А вдруг сбежит и не вернётся, что делать с сыном? Об этом Михайло думать не хотел.

Рыбаки были латышами, их говора Рудак не понимал. Но по крупным носам и деревянно-твёрдым подбородкам видно было, что родные. Они столкнули лодку, сын стал придерживать её веслом; медленно двигаясь вдоль поплавков, отец поднимал над водой радужную сеть и выбирал рыбу. Всякий раз, освобождая ячею, он встряхивал сеть, и ячея раскрывалась изумлённо вывороченным зрачком, слезясь водой. Расправив сеть, рыбаки вернулись к берегу. Отец раскрыл мешок, сын стал укладывать туда рыбу, потом запрятал лодку. Отцу, верно, нравилось смотреть на сына и учить его работать основательно, получая тихую радость от самой работы, а не мечтая об отдыхе. Сыну было лет двенадцать.