Замойский поспешил завершить разговор фразой, ради которой и начал его:

   — Всё же я убеждён, ваше величество, что нам необходимо твёрдо договориться со шведами о совместных действиях в Ливонии.

   — Сделав вид, что мы всерьёз принимаем проект Ганса и Штадена, и отправив их в Або нашими эмиссарами?

Внешне пфальцграф оказался человеком вполне бесцветным, только уж очень беспокойным и подвижным. Ну а таких, как Штаден, Баторий повидал, имея дело с немецкими наёмниками. Только тщеславия в нём было, пожалуй, больше. В отличие от тех туповатых ремесленников, он всегда умело соблюдал свою выгоду. Не упустил он случая поведать королю, что, даже служа в опричнине, считал себя агентом князя Полубенского. Генрих намекал на то, что за многолетнюю службу в литовской разведке он достоин денежного вознаграждения. Замойский, холодно улыбаясь, пообещал навести справки у князя Радзивилла и (тут он улыбнулся значительно кислее) Полубенского. Последний был не в чести у короля.

Первая встреча выявила позиции и точки соприкосновения. Создание антимосковской лиги возражений не вызывало. Неясным оставалось, кто кроме Речи Посполитой взвалит на себя тяжесть войны. На следующий день пфальцграф неожиданно объявил, что протестантские имперские князья готовы дать очень большие деньги. Они согласны выдать их прямо на руки наёмникам, которых найдёт пфальцграф. Он был уверен, что по его призыву безденежные люди потянутся со всей империи, особенно когда узнают, за что им придётся воевать. «У нас, — нажимал и надувался Ганс, — оскорблены делами московитов в несчастной Ливонии. Ваше величество может спросить, отчего именно князья-лютеране хотят принять участие в лиге. (Честно сказать, Стефану было безразлично, откуда притекут деньги, лишь бы не от дьявола). Мы, протестанты, видели в Ливонии оплот распространения лютеранства на восток. Но великий князь Московский ненавидит нас ещё сильнее, чем Римско-Католическую церковь. Участие в войне с Московией — наш священный долг!»

Король в то утро находился под впечатлением письма из Кракова от своего подскарбия, казначея. Тот подсчитал, что к сентябрю текущего 1578 года на военные нужды было уже потрачено около пятисот тысяч злотых, а к декабрю сумма грозит вырасти до шестисот тысяч, далеко превысив поступления от чрезвычайного налога.

   — С искренней благодарностью принимая помощь наших друзей в империи, — сказал Баторий, — мы внимательно рассмотрим различные планы ведения войны, не отвергая (но и не обольщаясь лёгкостью) проекта господина Штадена. Во всяком случае, нанятые в Германии войска должны собраться в Вильно к Пасхе. Как видите, граф, я открываю вам сроки начала кампании, чтобы во время переговоров в Або вы со всей осторожностью поставили о них в известность короля Юхана. Мы вели бы войну и на море, но, к сожалению, у Польши нет военных кораблей, да и у московитов их тоже нет... Но мы готовы договориться со шведами о совместных действиях под Нарвой. Кроме того, хотя наши отряды вернули Венден, к северу от него стоят московские полки...

Пфальцграф кивал, довольный. Король не размазывал кашу по тарелке. Западным государям недостаёт как раз такой решимости. Они не понимают, что Москва угрожает не только Польше и Литве, но в первую голову — германскому миру. Она доказала это разгромом Ливонии, что было пробным шагом русских в западном направлении. Пфальцграф лишь с первого взгляда казался пустоватым, без толку мечущимся человеком. Историческая миссия германского мира составляла его глубокое и страстное убеждение. При всей корысти и честолюбии, естественных для человека его характера и положения, он провидел неизбежность грядущих столкновений этого мира с чуждым ему московским, полуазиатским: Россия поглотит соседние государства, после чего вплотную, рубеж к рубежу, сойдётся с империей. Противоборство двух империй будет определять судьбу Европы и даже Азии, ибо Московия, как известно, уже приступила к завоеванию ещё более диких восточных степей. Один Стефан Баторий, отбросив русских за их исконные рубежи, может предотвратить это опасное противостояние. Русского отрока надо запереть в его дворе. По отзывам Штадена, русский народ ещё воистину отрок, хотя уже и злой, испорченный, каким сызмальства был его царь...

Союз Речи Посполитой со Швецией был в более надёжных руках, чем думал поначалу Стефан Баторий. Месяца через полтора он убедился в этом.

7

С дождями и морскими ветрами улетела золотая осень. Осталась чёрная. Дорога между Вольмаром и Венденом набухла влагой, местами стала непроезжей. Русский боевой табор так и не снялся из-под Вольмара до Покрова. Андрей Яковлевич Щелкалов, приехавший «кручиниться» от имени царя, видимо, заразился вялостью и неуверенностью воевод — Голицына, Сицкого, Татева... Дети боярские, вконец осоловевшие от холода, безделья и местного предательского пива, пошучивали, что в русском войске ныне сразу два дьяка — Щелкалов и Клобуков, да, видно, против Ходкевичева — писаря, взявшего Венден, их бумаги не тянут, надо ещё писать. Словно поветрие, в полках распространились усталость и неприятие войны, цели которой исказились и отдалились, завесились туманами. Хотелось воротиться на зиму домой и просто жить, а не умирать под чужими стенами.

Михайло Монастырёв, как мог, глушил в себе эти опустошающие сомнения. Горюя об отозвании в Москву Дмитрия Хворостинина, он прибился к его брату Петру, устроившему так, чтобы сотня Монастырёва вошла в его полк. Князь Дмитрий, уезжая, завещал брату «не ослаблять узды», держать людей в боевой готовности, жестоко наказывать за отлучки и пьянство. Михайло гонял свою сотню в дозоры и объезды по дальним замкам, где в постоянном ожидании нападения или немецкой измены сидели русские воеводы и стрелецкие головы. На мызу свою Михайло махнул рукой, как большинство дворян, испомещенных в Ливонии. Страна сия, как видно, долго будет болеть войной, а значит, бесхозяйственностью, хлебным недородом и голодом, подобным прошлогоднему на Севере. «Наше дело, я чаю, не хозяйство, а воинская служба, — делился Михайло с другом Шишкиным. — Давал бы государь двойное жалованье против нынешнего да двор в Москве али в ином городе, кто где приписан. С землёй же пусть крестьяне разбираются, нам не поднять её». Шишкин не соглашался с ним: «Служилому без земли пропасть. Жалованье сегодня есть, завтра его урежут, скажут — казне невмочь. И без того жизнь наша непостоянна, мы хоть зимой в деревне, на своих припасах, отсидимся да отогреемся». Наверно, так рассуждало большинство, только Михайле было тоскливо воображать, как он, вернувшись на Шелонь, станет вымучивать оброк из мужиков.

Куда как проще было командовать детьми боярскими. К исходу сентября сотня Монастырёва не вовсе потеряла охоту воевать и встретила известие о походе с радостью. Их назначили в охрану пушечного наряда, отправленного к Вендену заранее.

Решение князя Ивана Юрьевича Голицына — приурочить выступление к Покрову — вряд ли было удачным. Праздник был установлен в память чудесного спасения войска, укрытого покрывалом Богородицы в безнадёжном положении. Если воеводы, зубоскалили шутники, возлагают надежду на то же чудо, не след идти под Венден. Утром первого октября, отстояв праздничный молебен, русское войско под сирым дождичком двинулось на юг.

Наряд был послабее, чем прошлым летом: две «Девки», «Волк» и «Змей Парновский». Посошные крестьяне, раздражённые бессмысленной потерей лета, тоже пошучивали не по-доброму (мрачного смеха вообще в ту осень было лишку, как водится перед слезами): полюбился-де нашим «Девкам» немецкий молодец, вдругорядь тащатся к нему, как непотребные. Михайло их не обрывал, понимая, что настроение у всех и без того тяжёлое, нестойкое. Скорее бы запели «Девки» в полный голос да «Волк» подвыл.

Медленно разворачивалась, раскрывалась водораздельная равнина на подходах к Вендену, слегка приподнятая в середине, как будто вспухшая от воды. И угрожающе, и холодно чернели по краям её, по склонам к невидимой Гауе опустелые и ободранные леса.