— Сколько раз говорить! — возмутился волчий укротитель. — Я не Рабинович, я Рябинович. Какие там ещё евреи? Белорусское Полесье, село Рябиновичи — у нас там кругом рябины растут. И далась вам моя фамилия: в нашем селе все — Рябиновичи. Несколько Калиновичей было — но те из соседней Калиновки. А «Каббалу» мы не читали. У нас и грамотных-то не много — учитель ещё когда сбёг: в прошлом поколении.

— Всё правда, — счёл нужным подтвердить Веселин, — этот оберег — явно из устной славянской традиции. Не каббалистика. Так ваше село, Рябиновичи — где-то сравнительно недалеко? До Белоруссии отсюда рукой подать. Замок Гомель — он даже ближе Чернигова.

На лицо солдата набежала тень.

— Было недалеко, — глухо сказал он, — эвакуировано село. От чернобыльских мутантов подальше.

— «Ой, славься навеки Великая Чернобыльщина и её верный Дебрянский ареал! Ой, как хорошо жить мутанту на благословенной земле заболотной. Особенно в Столичной Елани, да будет счастлива её Дыра! Ой, какие тучные стада свиней у мутантов! Ой, как вкусно сами мутанты кормятся! Ой, живи и цвети Чернобыльщина и все её ареалы! Ой, как добра к мутантам толерантная Европа и Атлантика! Ой, какое большое спасибо нашим милостивым отцам: доброму президенту Картрайту, доброму канцлеру Фенбонгу, доброму премьер-министру Олбрайту, доброму генеральному секретарю Дортмундсену!» — зачитал Славомир Костич.

— Весёленький текст, — прокомментировал Ратко.

— А как бы вы оценили его жанр?

— Плач, — усмехнулся Милорадович, — хвалебный, но плач.

— В точку! — расхохотался Костич. — Так и запишу: «Хвалебный плач мутантов по Атлантике и Европе». Пусть опровергают!

— Особенно умиляют перечисленные фамилии виновников, — добавил Ратко, — не надо долго вычислять, откуда уши растут. Это по их указке здесь возникла «уникальная мутантская этнокультура». Искусственная культура искусственного народа.

— Ну, такой откровенности суждений нам не спустят, — вздохнул Костич, — к тому же затруднительно такое доказать.

— Отчего же? Язык всегда выдаёт.

— Язык? В общем-то здесь все взрослые мутанты русскоязычны. И практически все записанные нами фольклорные памятники прозвучали по-русски.

— Но много ли вариаций этих фольклорных произведений нам встретилось? — задал Ратко риторический вопрос.

Ответ они со Славомиром знали оба. Нет, отнюдь не много вариаций. Всего одна. Каждый из мутантов, который произносил под запись тот или иной фольклорный текст, повторял его слово в слово. Да, порой они что-то забывали — но при этом напрочь терялся смысл самого текста. Что лишний раз подтвержает: сам текст не предназначен для устной передачи. Он создан как письменный и ранее вслух не воспроизводился.

То же самое — в случаях, когда мутант что-то перевирал. Всякий раз это была случайная, неосмысленная подмена мелких элементов текста без установления какой-либо связи с целым. Мутант без всякого переосмысления произносил явную глупость. Иногда её аргументировал ссылкой вроде «там так написано». Всё это указывает на чисто механический характер запоминания. Мутанты нечто зазубривали наизусть, чтобы потом дословно воспроизвести для уважаемых учёных этнографов.

Мол, ищете мутантскую культуру — пожалуйста, вот она, скорее запишите, пока мы её не забыли.

А ещё практически все из воспроизводимых мутантами «фольклорных» текстов — явно переводные. Скверный перевод исключает ошибку. В якобы русских текстах обнаруживаются иноязычные конструкции: в одном случае сугубо английские, в другом германские, в третьем французские.

У этой «уникальной мутантской этнокультуры» — много иноплеменных творцов. И скрыть своё авторство они не больно-то постарались. Мало-мальски грамотному этнолингвисту оно заметно и без подробного анализа.

— Да, язык — агрумент, — подумав, согласился Костич, — но, правда, не для профанов. Скажут: мутанты и не должны хорошо владеть русским. Они же претендуют на то, что они — не русские мутанты, а отдельная мутантская нация. И все несуразности можно списать на культурные заимствования. Мутанты в душе западноевропейцы — вот и по-русски говорят неправильно. Что-то в этом роде, — Славомир болезненно дёрнул воспалённой щекой.

— Больно? — поменял тему Ратко.

— В общем-то, да, — признал Костич.

— Стоило давно обработать рану.

— Так уже обработал. Кто же знал, что хлестнувшая по лицу ветка…

— Ветка мутантской берёзы, — напомнил Милорадович.

— Да, берёзы, — Костич поёжился, — надеюсь, это всё-таки не столбняк. Хотя спросить не у кого. В Березани хоть больница стояла. В Столичной Елани больницы нет, зато на её месте — школа.

Милорадович уже удивлялся. Школа вместо больницы, хотя выглядит точно так же: одноэтажный барак со щелевидными окнами, а вместо двери — опять столь же несуразные ворота.

В той больнице своеобразно лечили, в этой школе своеобразно учат. Учат мутантской культуре, придуманной далеко за границей. Учат мутантов с горем пополам читать по-русски, чтобы с листа зазубривать скверно написанные тексты. И потом их старательно воспроизводить господам этнографам.

Чёрный волк, с которым убедительно поговорил Рябинович, не только убежал сам. Он увёл и своих сородичей. Судя по всему, это был не простой волк, а вожак стаи. «Альфа-самец», как назвал его Йозеф Грдличка. Кого-то другого стая бы просто не послушалась.

Выходит, Рябинович вот так запросто оказался главнее главного волка.

И, кстати, очень приятно, что мутанты перед волками пасуют. Ну, хоть перед ними. Ибо тупой и примитивный мутантский народ, что ни говори в его оправдание, симпатий не вызывает.

Веселин как признался себе в последнем — так и призадумался. Ага, господин этнограф — докатился! А как же принцип равноценности всякой культуры? Принцип объективности этнографического исследования? Не личное «нравится — не нравится» должно бы определять отношение к той или иной этнокультуре, а её содержание, понятое в её же логике.

Что-то случилось в Березани с его научной позицией. Что-то незаметное, но весьма разрушительное. Веселин перестал уважать мутантов. Он больше не ждёт от их культуры ничего путного. Смотрит на их творческие потуги свысока, обвиняет в присвоении чужих достижений.

Конечно, такое отношение — эмоциональная реакция, и понятно на что. Псевдоисследование, которое в Березани взялся организовать Грдличка, имело подлинной целью убедить Веселина (как и всех-всех-всех) в высоком культурном потенциале мутантской культуры, а достигло обратных результатов. Но — каких бы то ни было, а достигло: учёный Панайотов утратил научную нейтральность, вошёл в азарт отрицания. Стыдно!

Стыдно испытывать удовольствие, сравнивая чужую неполноценную культуру со своей «единственно верной». В отношении мутантов такая установка может быть названа «гуманоцентризмом». И речь не о гуманизме как человечности в отношении ко всему сущему, а о пренебрежении ко всему, что не есть человек.

Надо сказать, гуманоцентризм — прямой наследник европоцентризма, который в этнографии был худо-бедно преодолён в двадцатом веке. Этак по пустякам запросто окажешься в веке девятнадцатом. В некогда славной компании профессоров, чьи труды ныне представляют в основном исторический интерес.

Что сделаешь? Представители английской антропологической школы (Тайлор, Фрезер) были и правда чересчур европоцентричны. Эти джентльмены привычно ставили на пьедестал себя самих, себе подобным — позволяли постоять рядом, а остальные народы считали отсталыми «примитивами» и располагали пониже. Если ты британский профессор конца девятнадцатого века — поневоле задерёшь нос, ведь вся наука пытается шагать в ногу с тобой.

Вполне логично такому профессору считать своё мнение единственно правильным. Ведь кому дано мыслить вернее, чем британскому профессору?

Чтобы утвердить свою монополию на истину, английские антропологи опирались на передовые данные английской же ассоциативной психологии того времени. Ассоциативные психологи считали, что разум каждого человека руководствуется едиными законами — законами ассоциации.