Те уже шли по улице, нарочито сторонясь друг друга, а Пугель все держал на распрямленной ладони николкин полтинник. Вдруг губы его скривились в лукавую улыбку. Он вбежал в комнату и на самом видном месте туалетного танина столика положил заварихинский дар, достоинством вверх.

— Мужик, да… чучель, да. Но какой колошальны чучель! — произнес он, качая головой.

Обеззубевший рот Пугеля коверкал слова больше, чем его нерусское происхождение.

IX

План зародился у Николки в ту минуту, когда он, топоча каблуками, бежал вниз по лестнице, вслед за Таней. Она ждала его, щурясь от ветра, мощно струившегося вдоль улицы.

— …Туда пойдем! — он махнул рукой в сторону, откуда стремились ветер и весна, и где дома были мельче и ниже. — Там и воздухи чище… (Таня дивилась, какой незатрепанной новизной прозвучали николкины слова.) Эх, вот разговаривать не умею… гармонь бы мне!

— А вы играете? — чего-то робея, откликнулась Таня.

— Первый гармонист в своем уезде, — похвалился Николка и вдруг, минуту постояв в нерешительности, зашел в старокаменные завалившиеся ворота. — Погоди… я в минутку управлюсь! — крикнул он ей уже из глубины двора.

Обещанная минутка затянулась, и долгое николкино отсутствие переставало быть забавным; Таня обиженно отходила прочь, когда позади раздалось звучное цоканье копыт и мягкий шелест резиновых шин.

— Садись… присаживайся скорей! — кричал Николки, придерживая лошадь. Он со свирепой усмешкой натянул вожжи, и та, храпя, осела назад… — Беспристрастно прокатить вас желаю, от симпатии… — поскалил он здоровые, влажные зубы.

Он не объяснял (— да Таня и не спрашивала: тем чудесней выходило приключение), что в этих воротах обитает тот самый, с раздвоенной бородой, который сидел с ним в ложе в памятный вечер скандала, — что у него, по знакомству, откупил Николка на весь день карего этого, с подстриженной холкой, конька. — Заварихин послюнил руки, упруго шевельнулся на сиденьи, ловкая нетряская пролетка рванулась из переулка.

Искусно поигрывая вожжами, Николка выехал на широкую улицу, обильную движением и праздничным гамом, и там припустил вожжи. Равномерное паденье подков, сверканье начисто вымытых спиц, упоенные властью окрики Заварихина — все это привлекало недоброжелательное внимание улицы. Хмуро сутулясь на козлах, извозчики заранее сворачивали в сторону, даже не пытаясь и бранливым словом достигнуть слуха неистового возницы.

— Хорошее приспособление — лошадь… страсть моя! — срывающимся топотом произнес Заварихин, и Таня услышала.

— …брат тоже лошадей любит, — закрываясь ладонью от ветра, прокричала она. — Вы ведь встречались?

— Как же! — сдержанно усмехнулся Николка, ведя пролетку между громоздких возов. — Было промеж нас немножко… Что ж, ножовая встреча — самая ласковая. В драке и познает человека человек. У нас, бывало, в деревне, только на кулашнике и встретишь приятеля…

Он физически ощущал на себе ее долгий, доверчивый взгляд, пробуждавший в нем спрятанные мужские доблести: уменье, силу… Неловкость любовной робости сковала ему руки; он рванулся от нежного ее взгляда, как подхлеснутый конь, и это вылилось у него в грубом, молниеносном озорстве.

— …кислое гнездо, задавлю! — свешиваясь из пролетки, гаркнул он на подвернувшегося милиционера и со внезапным бешенством погрозил тому кулаком. (С вожжами он справлялся одинаково ловко и одной левой рукой.)

Тот отшатнулся и растерянно смотрел вослед уносившейся пролетке, потом вскочил на подножку проезжавшего грузовика, крича что-то в самое ухо шофера. Приключение начиналось с удара. Придерживая руками шляпку, потому что неслись во весь мах лошадиных копыт, Таня поминутно оглядывалась на грузовик, извергавший позади бензиновый чад, грохот и рев, непрерывный, как рыданье. Вдруг ей стало страшно Николки. В его лице как будто не было губ: напрасно бился ветер в заровнявшуюся кожу. Левая его рука, досиня перепоясанная вожжей, отклонилась назад, на лакированное крыло пролетки. Его тешило состязание с мертвой, безглазой силой, несущейся по следам.

— Хочешь, остановлю? — с искаженным лицом повернулся он к Тане.

— Гони, гони… — просили танины глаза, и о том же самом слабо твердили губы.

Изменчивый аксиньин ветер, обжигающий, ледяной, звенел в ушах пугающим зовом, заставлял сжиматься сердце в беспомощный комок. С минуту ей доставляло удовольствие преодолевать его грудью, но вот устала и откинулась к спинке: ей стало все равно. Чуть привстав и со сдержанной гримасой насмешки, Николка стал замедлять бег пролетки. Взмыленная лошадь повиновалась самому незначительному натяжению вожжей, точно понимала чрезвычайность игры. Теперь она шла крупной рысью, резко и уверенно раскидывая копыта, а настороженным слухом ловя густое дыханье катящейся резины. Вдруг пролетка остановилась, и Таня метнулась с сиденья.

— Сиди! — грубо удержал ее Николка. — Ведь ты со мной.

— …бежит! — шепнула Таня, ловя ветер раскрытым ртом.

— Старается, — жестоко улыбнулся Николка, властной рукой касаясь танина колена. — И очень ему хочется нас догнать.

Соскочив с грузовика, милиционер бежал к пролетке, и колени его суетливо бились в полы шинели.

Потом протекла мучительная секунда; лошадиные ноги мелко дрожали, а стройное ее тело чуть наклонялось вперед. В следующее мгновенье пролетка мчалась вперед, а милиционер все еще бежал под буйное ликование уличных мальчишек…

— Э-э, горы и овраги! — с жалобным вздохом крикнул Заварихин, мелко перебирая вожжи. — Э-эх, леса темные!.. — еще унывней прокричал он, и в диком разгуле его слышала Таня почти заклинательную силу. (Небось, и знаменитый дед Николки то же самое покрикивал, ведя сквозь темный лес и ночь казенную тройку.)

Лошадиные ноги великим махом рвали пространство, оставляя на влажной земле легкий и четкий след. Скакнул из-под копыта петух, проводили лаем собаки. Фабричные пригороды измельчали и отстали позади. Подполз и миновался косогор, расцвеченный зеленью, а впереди расстилались подмосковные поля с тоненькими лесочками на горизонтах, с овражками, с резвоголосыми птицами, невидимо реющими над головою.

— Птицы… Это не чижи? — силилась перекричать ветер Таня.

— Мира-аж! Чиж высокое место любит…

Лесок сдвинулся влево, а вместо него подбежала рощица, такая невесомо прозрачная, точно сама сбиралась вспорхнуть в сизую голубизну весны. Пролетка вступила в прохладный и влажный холодок рощицы. Лошадь пошла шагом по необсохшей дороге, и темнея шерсть ее, пропенившись изнутри, дымилась и остывала. Лес дышал медлительно, как бы отваливал могильную плиту с себя. Тишина была стройная, предвестная. На лужайке валялся на разостланном пальтишке подгулявший птицелов; возле пустой клетки сверкала опустошенная бутылка.

— Машин не люблю, — угрюмо сказал Заварихин, когда они, миновав птицелова, вылезли из пролетки и сидели на двух пеньках. — Достукаются, за милостынькой к машине придут… Да уж врешь, машину не разжалобишь! — Сорвав веточку, полную густозеленых почек, он растер ее в пальцах и держал возле носа. — Пахнет— Лучше всех цветов пахнет дерево! — Тут только он вспомнил про цветы, купленные по дороге к Тане. Он нашел их в кармане, скомканные, наполовину облетевшие, — а на уцелевших лепестках лежали темные трупные пятна. — Задохлись… Цветы — мираж! — раздумчиво произнес он, держа на ладони свой исковерканный подарок. — Сочинитель насоветовал купить…

Снова с доверчивым волненьем глядела на него Таня, и вдруг ей стало весело и просторно в мире. Она резвилась и смеялась, готовая на всякую шалость: впервые в жизни она была беззаботной девочкой, для которой весна — беспечальный и благостный дар.

— Давай кричать!.. на весь лес, а?

…Они смеялись до устали, кричали на весь, казалось, мир, подражали сове, пугая запьянцовского птицелова: голоса их, распыленные в мельчайший гул, уносил ветер в общем потоке. Их последняя шалость была значительна и непоправима, но никто не заподозрил бы их в блуде. На обратном пути Заварихин глухими, угловатыми словами предложил Тане жить вместе, как муж и жена, как было сегодня. Однако, напуганный быстротой событий, он встретил ее согласие оскорбительным молчанием. Всегда он боялся женщин, и даже эта единственная встреча наполнила его великою тоскою пресыщении. — Заварихин со злобой хлестнул коня.